В сумочке у меня лежит сложенный холщовый шоппер — в нем были наши косметические товары, которые я по дороге завезла клиентам. В этих краях у нас их много: те самые не-колдуны, которые готовы сделать себе геномоды ради гладкой кожи или здорового сердца и при этом наотрез отказываются пользоваться генно-модифицированной косметикой, поскольку предпочитают «естественный образ жизни». В руках у меня одноразовая форма со сдобным хлебом, поскольку бабушка приучила меня, что нельзя приходить на ужин с пустыми руками — даже в гости к человеку, который разрушил нашу семью.

Раньше — то есть в начале нулевых — при словах «Риджент-парк» принято было морщиться. Считалось, что это «неблагополучный» район, а это, как говорила мама, означало, что здесь много бедных меньшинств. Мало что так раздражает, как зрелище людей с коричневой кожей и без лишних денег.

Потом предприимчивые люди начали выкупать многоэтажки для неимущих, сносить их и строить огромные жилые корпуса с такими заоблачными ценами на квартиры, что даже семьи среднего класса не могли себе их позволить. Вот почему понадобился закон, гласящий, что в каждом районе должно быть не меньше пяти социальных многоэтажек, так что теперь выселять никого нельзя. Когда я была маленькая, мне говорили, что это богатый район, где полным-полно гениев из айти-компаний и туристов, приехавших сорить деньгами. А здесь, в пяти кварталах от Риджент-парка, все еще интереснее: тут в многоэтажках для бедных живут люди, которым на самом деле не нужно социальное жилье, поскольку они распихали свои деньги по разным банкам и только делают вид, будто им нужна материальная помощь.

Все это, конечно, незаконно, но, когда у тебя есть деньги, всегда найдешь обходные пути.

Я останавливаюсь перед высотным зданием. Пускают сюда только своих, но Люк, должно быть, внес меня в списки на сегодня, поскольку дверь открывается, как только я подношу к ней телефон. Я улыбаюсь женщине за стойкой портье и захожу в лифт.

— Место назначения? — нежным голосом интересуется лифт. Я снова достаю телефон, дверь закрывается, лифт гудит, трогается с места и несет меня туда, где живет Люк.

Ноги сами собой отбивают чечетку, я силой воли заставляю себя стоять неподвижно. Как я только согласилась поужинать с человеком, который убил мою родственницу и испортил жизнь целой ветви нашей семьи? Нет, он не сам вонзил нож в тетю Элейн — но все равно что сам.

Если Джастин заподозрил, что Люк взломал файлы тети Элейн, следует ли из этого, что он ее вспомнил? И что это значит для нас? Я здесь, чтобы отвести от Люка подозрения, но для этого мне нужно представлять себе, что думает Джастин. Если он снова пойдет против нас, я буду виновата. Люк полез во все это только потому, что я его попросила.

Тетя Элейн отдала жизнь, чтобы защитить нас, а из-за меня это вот-вот пойдет насмарку.

Неудивительно, что никто у нас в семье не считает, что я способна выполнить задание. Вчерашняя сцена в кухне, скорее всего, тоже не поспособствовала уверенности в собственных силах. Слова Алекс по-прежнему гремят в ушах. Я все спрашиваю себя, верно ли она сказала, что наша семья относится ко мне так же, как к ее маме, и хочет сделать из меня жертву. Может, и верно, но это ничего не меняет — я должна все сделать ради Иден.

Вот я здесь. Осталось меньше двух недель, и я дошла до того, что пытаюсь отстоять право Люка на стажировку, как будто не собираюсь отнять его жизнь.

Да чтоб меня хакнуло.

Я живо помню, как он смотрел на меня, держа клинок у шеи Иден. Может, это и галлюцинация, преувеличенная версия реальности, но она не становится от этого менее истинной.

Если я не убью Люка, мои чувства к нему станут причиной смерти Иден.

Я могла бы сама держать этот нож.

Двери открываются, я выхожу, погруженная в свои мысли, — и оказываюсь прямо в квартире, нос к носу с мальчиком, о котором только что думала.

На нем черный свитер и драные джинсы в тон. Руки он держит в карманах, как обычно.

— Ты вовремя.

— Ты же сказал мне, во сколько прийти.

Я гоню прочь воспоминания о том, как он убивал моих родных. Может, именно поэтому я еще не влюбилась в него. Потому что не могу перестать думать о задании.

Люк дергает подбородком:

— На собрание в «Ньюгене» ты опоздала.

— Да ладно! Я думала, мы уже забыли!

— Просто хотел проверить, не держишь ли ты зла на меня.

Уголки губ у него еле заметно ползут вверх.

Типичная улыбка Люка.

Та самая, какой он улыбался, когда хотел перерезать горло моей сестре.

— Ты тогда вел себя как последний придурок.

Он кивает и хмурится:

— Так и было. Извини. Правда.

— Ничего себе, он умеет просить прощения!

— Умею. Вот и попросил. — Он поднимает бровь. — Но ты тогда опоздала, это факт.

— Я пришла вовремя!

Несмотря ни на что, я невольно расслабляюсь от этой маленькой перепалки. Теперь, когда Люк и в самом деле извинился, я могу признать, что, наверное, смешно выглядела, когда со всех ног бежала к дверям.

— Не совсем. — Лицо Люка из лукавого становится серьезным, и он говорит громче нужного: — У тебя что-то в волосах запуталось. — Под этим предлогом он наклоняется ко мне и шепчет на ухо: — Джастин в ванной, я не знаю, что он знает, но Джурас мог ему на что-то намекнуть. Он так и норовит подсидеть меня. Выходит, нам надо убедить сразу двоих, а может быть, еще и Джасмин, но они с Джурасом всегда заодно.

Он отходит в сторону и показывает на компанию за кухонным столом.

Я узнаю других подопечных Джастина, которых уже видела в «Ньюгене». Кудряшки Джураса теперь выкрашены в фиолетовый, на нем шарф, такой широкий и толстый, что выглядит как пончо. На Джасмин простое черное платье — точно в тон ее черным волосам до плеч.

Подопечные одного и того же покровителя — не то что обычные братья и сестры. Они друг другу не родня, а конкуренты. Иногда у покровителя нет других наследников, как у Джастина, а иногда такие дети служат своего рода страховкой для бизнесмена, у которого есть дети, но он не уверен, что они захотят унаследовать его дело или смогут им грамотно управлять. Я даже слышала, что некоторые богачи заводят себе подопечных только для того, чтобы их родные дети ощущали конкуренцию и прилагали больше усилий.

Но названые брат и