политических заключённых через русские степи, напоминающие о веках варварства, когда закон не наказывал преступников, а мстил им.

Их раскрашивали и не раскрасили, потому что изнеженный мир не любит кровавых повестей и предпочитает слушать истории о блудницах, которые его развлекают. Но придёт время, когда плеть русского и с запада Европы погонит жертвы в лёд Сибири, преследуя их по дороге иронией и насмешками; хорошо бы заранее узнать, что, может, нужно будет стерпеть завтра.

Само путешествие до места предназначения уже есть неописуемой пыткой, часто одним из самых страшных эпизодов в истории изгнанника. Оно порой тянется целые годы; меняются в нём края, климат, надзор, командиры, товарищи, но вы редко найдёте жалость, снисходительность и какое-либо облегчение для несчастных.

Те, у кого отобрали гражданские права, в соответствии с русскими понятиями, уже не являются людьми, с ними разрешено обходиться как кому заблагорассудится; правда, что и те, которые остались дворянами, мещанами, в целом не больше уважаемы, но всё-таки могут, хоть безрезультатно, жаловаться и напоминать о своей обиде.

Раньше народ в глубине России, не заражённый политическими страстями, был в целом милостив ко всем преступникам, сегодня, благодаря стараниям заботливого правительства, исчезла эта славная черта извечной людской традиции, её выдержал болезненный, разъярённый патриотизм, сфабрикованный в кузнице Каткова. Давайте представим себе пытку этих траурных шествий, с безжалостными солдатами, среди края, беспрестанно провоцируемого к ненависти.

Волосы встают на голове, а стонов тысячи людей небо не слушает, но считает их! О, придут дни искупления, или нет Бога и справедливости. Тот, кто провоцировал к зверствам, кто их вызывал, падёт их жертвой, сам или его поколение…

В жаркие дни лета по дороге, в клубах пыли, осенью – грязи, зимой – по глубоким снежным сугробам тянется цепочка несчастных изгнанников, с остриженными головами, со скованными руками, медленно, грустно, жалобно…

Иногда с глухим стоном остановится более слабый, тогда его толкнёт солдатский карабин, хилый заболеет, а смех на его нытьё отвечает, потеряет сознание, а поднимут его удары и дальше, дальше и дальше.

Порой пересохший рот захочет увлажниться песней и закроет его кулак солдата; послышится более громкий разговор, офицер разорвёт его диким приказом… дальше в могильном молчании, дальше и дальше…

Если солдат не подкуплен подарком, было бы напрасно просить у него капельку воды из колодца; если население разнуздано и возмущено, приблизиться к хате невозможно.

Почему не добивают сразу?

Однако этот поход называется ещё помилованием, он является благодеянием, за которое восхваляют милосердное сердце того, кто мгновение виселицы заменяет на годы медленной пытки.

Кого не добьёт это страшное путешествие, того сделает каменным, оздоровит, закалит и сделает из него сильного человека, замкнутого в себе, крепкого как железо. Он не вырвется невнимательно, но никогда не забудет того, что претерпел.

Такими суровыми ударами с 1764 до 1864 годы из легкомысленного народа, который танцевал и развлекался, когда первый раз четвертовали родину, Россия сотворила мученическое племя, в котором двенадцатилетние мальчики – герои, а женщины ходят при жизни в благословенных Господних ореолах. Мы упали бы и сгнили, если бы не это постоянное мученичество, дающее нам новые силы; мы благодарим за него Бога, потому что мы в нём выросли и растём и с каждым днём крепчаем, и, рассеянные по широким просторам, распространяем идею Господа в её в степях, где не было людей… только царские скоты.

Посреди одного из этих трактов, по которым тащится вереница изгнанников, неподалёку от маленького повятового городка, светящегося остроколом своей тюрьмы и белыми стенами своей церкви, конвоирующие солдаты, утомлённые походом по топкой земле, хотя им было разрешено идти по более твёрдым обочинам, когда обречённые должны были идти по середине и грязи, остановились скорее перед маленькой землянкой, чем хатой, на отдых.

На пустынном пространстве, покрытом засохшими травами и обглоданными кустами, вырос тот так называемый Красный Кабачок, как мерзкий гриб у дороги, наполовину сидя в земле, только немного выступая крышей и частью кривых стен над глиняным пригорком. Вокруг него ни деревца, ни признака человеческой предусмотрительности и заботы о удобстве жизни. С одной стороны высокая куча извечного навоза и мусора, с другой – колодец с лужей.

К корчёмке прижималось подобие хлева, сплетённое из хвороста, залепленное глиной, которая от сырости отвалилась. В этой хате, кроме водки, самовара, хлеба с отрубями и сырой капусты, ничего достать было нельзя. Немолодая женщина, маленький бледный ребёнок и старец проживали в степной халупе.

Около двадцати приговорённых в серой одежде и разных нарядах, с узелками за спиной, потому что каждый нёс на себе лучшее, что у него было, боясь отдать на плетущуюся сзади фуру, грустно попадали на землю, когда солдаты, сложив в козлы оружие, пошли в корчёмку напиться воды и водки. И ведущие солдаты и приговорённые были сверх всяких слов грустные и удручённые, некоторым уже не хватало сил для похода; только упали на землю, их головы опустились на грудь, сон начал смеживать веки…

Вокруг простирался пустынный, голый, дикий пейзаж, так сказать, ещё не заселённый край, открытый для пришельцев настежь, как много веков назад. Мы видим низкую, худую растительность, невозделанные поля, разрытые весенними потоками, немного запущенных посевов, сорняки и голое пространство сухой травы…

Глаза блуждали, не имея, на чём задержаться, чем заинтересоваться; над этой окраиной, которую свобода могла сделать плодоносной, оживлённой, счастливой, чувствовалась неволя. Казалось, человек там живёт, как в Понтинских болотах, по принуждению, по необходимости, со страхом и отвращением. Одного от другого отделяли огромные пространства, а изоляция и одичание грустью и тоской рисовалось на бледных и увядших лицах. Прохожие проскальзывали молча, спеша, будто бы напуганные пустыней и тишиной.

Изгнанники, привыкшие к другим видам, населённому и верящему в будущее краю, с грустью осматривались вокруг; все сели на немногим более сухой обочине дороги.

Их было около двадцати; впереди шёл серьёзный и спокойные старик высокого роста, который, несмотря на свой возраст, казалось, лучше выдерживает этот поход, может, уже не первый раз его совершал. Не в диковинку у нас найти таких, что три раза шли в Сибирь и трижды из неё возвращались. На его лице висела тучей мрачная мысль, но не отчаяние – в глазах блестела неугасшая жизнь.

Рядом с ним шёл молодой бледный парень, измученный и, очевидно, упавший духом; гнев, возмущение, ярость ещё не развеянная в долгом походе, возросшая от долгой пытки, придавали его лицу выражение чрезвычайной бледности, тем более серьёзной, что он не сдал её на Провидение, не освятил христианским смирением. Ироничный смех порой кривил его губы, он мстил