выходил, ни женщина ни ребенок, но каждый день приезжали два-три человека. Консьерж привозил провизию… И оружие. Несомненно, хозяин дома собирался что-то предпринять".

Через два дня появились другие новости. В доме Краона был произведен обыск, все его имущество в Париже конфисковано, а двое его слуг обезглавлены, повешены и четвертованы. Это были шестидесятилетний старик-консьерж и четырнадцатилетний паж, которые ничего не знали и даже не пытались бежать.

Король объявил Краона изгнанным и конфисковал все его имущество. И что же он сделал с этим имуществом? Сразу же передал его своему брату Людовику. Людовику, который десятью днями ранее стал герцогом Орлеанским. Большому другу Клиссона, который терпеливо сносил все его выходки. Рассказывали, что однажды ночью, во время вечеринки в доме коннетабля, Людовик разбил лютню о голову менестреля, музыка которого ему не понравилась. Также рассказывали, что Клиссон, услышав цокот лошадей и увидев приближающихся всадников с  факелами, решил, что это глупая выходка молодого герцога, и воскликнул: "Монсеньор, клянусь, это неудачная шутка. Но я прощаю вас, ибо вы молоды". Не был ли Краон сторонником принца? Да, но он был уволен. Об этом ходили странные слухи… история в которой была замешана женщина… ревность… колдовство.

После первого изумления добрые люди стали задаваться вопросами. Почему произошло это преступление? Было ли это очередное предательство герцога Бретонского? Неужели англичане хотят посеять смуту во Франции? И как случилось, что Клиссон не был убит? Неужели этот коннетабль и все мармузеты считают себя королями? Ведь сейчас они стали очень богаты, хотя сделали для королевства не так уж много. Общественное мнение было в смятении, но ясно было только одно. Это происшествие будет иметь серьезные последствия. Из Авиньона Датини, 27 июня, написал в Прато: "Я думаем, что скоро последуют важные новости".

Мнения по существу вопроса расходились. Некоторые рассматривали это дело с точки зрения нового публичного права. Клиссон был коннетаблем, высшим офицером короны и перед нападением на него только что покинул королевский дворец. Следовательно, в соответствии с римским правом покушение можно рассматривать как "оскорбление величества". Именно так, по словам его сына, расценивал это дело Жан Жувенель. Как судебный эксперт. Другие же руководствуясь феодальным правом считали, что это лишь один из эпизодов частной войны между бретонцами. Ведь Клиссон был вассалом герцога Бретани. А поскольку он "стал французом", то был не очень верным вассалом и король не должен вмешиваться в эту ссору. Но как бы кто ни относился к этому, дело было явно не однозначное. Частная война? Возможно, так оно и было. Но послал ли Краон, согласно обычаю, свой вызов Клиссону? Преступление в форме "оскорбления величества"? Можно и так повернуть. Но, покидая бал во дворце, находился ли коннетабль при исполнении своих служебных обязанностей, раз уж таково новое понятие, которое применяют судьи в подобных случаях?

Чем больше проходило времени, чем дальше продвигалось расследование, тем более запутанным казалось дело. Выяснились тесные связи между Краоном и покойным герцогом Анжуйским, Краоном и проделками юного принца Людовика, деньгами коннетабля и замками на границах Пуату, хозяином которых был герцог Беррийский, не говоря уже о семейных распрях в Бретани между Монфорами и Пентьеврами… Италия и Великий раскол, Бретань и война с Англией, принцы и их амбиции… все всплыло на поверхность.

Дело Краона стало индикатором, вскрыв ошибки и заблуждения мармузетов, обнажив и усугубив разногласия внутри правительства. В Совете, в резиденции короля и даже в его спальне нарастало напряжение. Уже несколько месяцев атмосфера была накаленной, и каждый день и в любое время Карл слышал разные мнения своих советников, туманные предостережения близких ему людей, аллюзивные диатрибы проповедников.

Оппозиция, Папа и Италия

Напряженность и разногласия вокруг Папы Климента нарастали. Неоспоримым фактом являлось то, что вопрос о единстве Церкви находился в руках французского правительства. Именно французские кардиналы в 1378 году сделали Папой человека находившегося сейчас в Авиньоне. Затем король Франции навязал его своим подданным и заставил замолчать Парижский Университет, когда тот выступил с возражениями. Именно под давлением Франции  ее союзники Савойя, Шотландия, Кастилия, а в последствии Арагон и Наварра, встали на сторону климентистов. Сделав так много  для Папы Климента и, как некоторые осмеливались утверждать, для раскола христианского мира, не пора ли приложить усилия к единству? Только инициатива со стороны короля Франции могла поставить Церковь на путь воссоединения. Но как это сделать? Это, безусловно, был вопрос политический, но также и вопрос совести, ведь пока государственные деятели в королевском Совете обсуждали свои планы и маневры, проповедники, исповедники и капелланы без колебаний обвиняли в Великом церковном расколе молодого короля. Хотя и между ними далеко не всегда царило согласие.

Единодушие признания Папой Климента никогда не было более чем видимостью. Но теперь не было даже этого. Вновь раздавались голоса со стороны оппозиции. Но нарастала активность и сторонников Климента. В начале 1391 года, когда пошли разговоры о королевской экспедиции в Италию, в Парижском Университете состоялось большое собрание. На нем присутствовало более трехсот ученых докторов. Набравшись смелости, они решили обратиться к Карлу VI. Магистр богословия Жиль де Шам разъяснил, что долг короля — положить конец расколу, а право Университета — предложить ему это сделать. Этот обращение было очень плохо воспринято советниками короля, которые быстро приказали Университету по этому вопросу не высказываться, если они не хотят быть обвиненными в "оскорблении величества".

Однако, Парижский Университет не смирился. Там знали, что уверенность короля в своей правоте была поколеблена. Карл, который не люби длинных речей, однажды, в течение трех часов, выслушал длинную проповедь о единстве Церкви, не проявив ни малейшего признака скуки. Неужели он не обратил внимания на последнюю проповедь Жана Жерсона? Надо сказать, что молодой богослов (ему не было еще и тридцати) тему выбрал очень удачно. Это было Богоявление, праздник, к которому Карл питал особую привязанность, и идеальный день для обращения к королю. Выступая за единство Церкви и против итальянской войны, "насильственного пути", он нашел аргументы, необходимые для того, чтобы затронуть сердце Карла. И конечно это были отсылки к рыцарству: "О! Если бы Карл Великий, если бы Роланд и Оливье…, если бы Людовик Святой и другие государи были живы и видели такое разделение в своем народе и святой Церкви, которую они так заботливо опекали, приумножали и почитали, они бы скорее умерли сто раз, чем позволили бы этому продолжаться, и чтобы из-за их небрежности все было так печально потеряно". Но стоит ли жертвовать жизнями стольких доблестных рыцарей, чтобы добыть преимущества для кучки корыстных прелатов? При желании найти другое решение не так уж сложно. В королевстве есть "тысяча и один добрый и мудрый человек… который нашел бы хорошее средство без сомнительной битвы и жестокого кровопролития". Но есть и такие, которым все безразлично, лишь бы "они были толсты и жирны, и чтобы так и продолжалось, и чтобы они и их друзья имели большие выгоды в Святой Церкви".

Дурными советниками, которых так обличал Жерсон, были не кто иные, как мармузеты,