– А вы еще кто такой?! – воскликнула Саманта.

– Хотел бы я сам это знать! – Улыбка незнакомца, пожалуй, могла бы показаться обаятельной, если бы коснулась глаз. Но глаза его не улыбались – они были бездонными… и мертвыми. – Люди прозвали меня Грачом.

Саманта не знала, что и думать о таком странном ответе.

Холодным оценивающим взглядом Грач наконец-то окинул картину бойни. Тем временем, протиснувшись мимо него, в солярий ворвался Каллум.

– Я ошибся насчет тех следов в лесу! – воскликнул он, задыхаясь. – Там были не только американцы. Еще и агенты короны!

Гэвин разразился гэльскими проклятиями, от которых покраснели уши даже у бедняги Кэлибрида.

– Откуда ты знаешь?

– Посмотрев внимательнее, увидел, что следов много. Две пары ковбойских ботинок, но кроме них – несколько пар форменных сапог. И «сапоги» явно что-то искали.

– Агенты короны? – переспросил Имон, затем смерил Гэвина и Каллума свирепым взглядом. – Может, объясните, что здесь происходит? Какого дьявола?! Почему посреди нашего замка стоит самый знаменитый пират в новейшей истории?

«Пират?!» Саманта шагнула вперед, продолжая держать на мушке Грача – высоченного, словно корабельная мачта.

Взгляд его скользнул по ней, и на миг Саманте показалось, что она смотрит в бездну, а бездна вглядывается в нее. Холод пробрал ее до костей от этого взгляда.

– Люблю вооруженных женщин, но сейчас у нас нет времени на… на то, что у вас здесь происходит. – Грач небрежно указал на трупы братьев Мастерс – указал словно на кучу грязного белья. – Видите ли, на корабле нашелся осведомитель. Я с ним расквитался, но он успел передать властям информацию о нашей… сделке.

– Нужно все перепрятать! – прошипел Гэвин. – Немедленно!

Физиономия Имона пошла красными пятнами под взлохмаченной бородой. Если бы он не поддерживал Элинор, то, пожалуй, бросился бы с кулаками и на сына, и на графа, так как обоих, казалось, воспринимал как собственных сыновей.

– Вы что, занялись контрабандой?! – проревел он.

Гэвин нахмурился, и на лице его отразилось чувство, которого Саманта не поняла – и, пожалуй, не хотела понимать.

– А откуда, по-твоему, я взял деньги, чтобы купить Эррадейл? – проворчал он.

– О, Гэвин!.. – простонала Элинор. – Гэвин, пожалуйста…

– Я бы посоветовал вам поторопиться. – С этими словами Грач повернулся и вышел, задев плечом Каллума, с изу-млением взиравшего на мрачную картину, которую являл сейчас замковый солярий.

– Мы с этим разберемся! – бросил Гэвин и поспешил к двери. На прощание он бросил на Саманту презрительный взгляд. – А потом – с тобой.

Опустив револьвер, Саманта бросилась к нему и схватила за рукав. Боже правый, ее муж – контрабандист! Еще один преступник. Как издевается над ней судьба!

– Гэвин, возьми меня с собой! Пожалуйста! Я все заглажу! Дай мне шанс! Прошу тебя… если я хоть что-то для тебя значу…

Он отстранил ее от себя и пристально на нее посмотрел. Глаза его горели гневным.

– Эррадейл по праву мой?

– Нет, но…

– Ребенок у тебя во чреве – мой?

– Ты же знаешь, что нет.

– Мы с тобой – муж и жена по закону, Саманта Мастерс? – Ее имя он словно выплюнул.

– Наверное… нет, – прошептала Сэм дрогнувшим голосом.

– Тогда ты ничего для меня не значишь.

– Но Гэвин… – Она едва устояла на ногах. Боль была такая, словно он с размаху ударил ее кулаком в живот.

– Так вот… Если при моем возвращении ты будешь еще здесь, я сам тебя арестую.

Быть может, она была права, когда думала, что ни один мужчина больше не сможет ее сломать. Ведь сломанное можно починить. А сейчас, когда Гэвин Сент-Джеймс повернулся к ней спиной и зашагал прочь… Нет, он не сломал ее. Просто уничтожил.

Гэвин знал в жизни немало темных времен, но никогда еще не случалось ему очутиться в такой беспросветной тьме! Да еще и тесной, к тому же. Даже из угла в угол толком не походишь.

Тюрьма Инвернесс, быть может, не так уж плоха – с печально известной тюрьмой Барлинни или с лондонским Ньюгейтом не сравнить. Однако здесь граф из клана Маккензи и местный магистрат, брошенный за решетку по обвинениям в контрабанде и государственной измене, вызывал у тюремщиков особенно злорадные чувства.

Запертый за железной дверью, уже много дней он не видел солнца. Время от времени зарешеченное окошко в двери открывалось, и через него просовывали еду. Пять раз. Что это значило, два дня просидел он здесь или пять дней, – Гэвин не знал. Самому ему казалось – целую вечность.

Иногда он спал, и только во сне к нему возвращался свет.

Свет синих глаз его бонни, просыпающейся по утрам с ним рядом. Тонкие руки, обвивающие его шею. Солнечная улыбка – и первый утренний поцелуй.

Он любил безыскусную невинность ее улыбки, в ней не было ни снисходительности, ни кокетства. Ничего заученного, как у высокородных и благовоспитанных леди. Просто лицо ее вдруг озарялось сиянием. Наивной и трогательной, словно у ребенка, радостной улыбкой. Иногда – улыбкой торжества.

Таковы были его сны, но пробуждение всегда было мучительным и внезапным, словно и подсознание Гэвина гневно отвергало память о ней.

Возможно ли быть такой искусной актрисой? Неужели все это – притворство? Неужели притворство – даже ее улыбка по утрам?

Эта тошнотворная мысль наполняла его яростью. Горечью. Болью утраты.

И потерянной любви.

Да, он страдал от безответной любви. Гэвин никогда как следует не понимал этого чувства, пока вдруг не осознал, что нынешняя свинцовая тяжесть в желудке и боль во всех мышцах – особенно в сердце – никак не связана со скудной и безвкусной тюремной пищей. Только – с Самантой Мастерс.

Во тьме своей камеры он предавался мрачным размышлениям. Растягивался на убогой деревянной койке, заменяющей кровать, и вглядывался во мрак, видя, как пляшут перед ним тени прошлого. Мерзкие, уродливые – словно дьяволы в аду.

Ад. Скорее всего, туда он очень скоро и отправится. А тюремные стены – своего рода чистилище, место, где он должен покаяться и примириться с судьбой, прежде чем скорый и справедливый суд короны отправит его в петлю.

Еще одному сыну Хеймиша Маккензи предстояло болтаться на виселице.

Горькая улыбка тронула его губы. Даже в этом он не станет первым. Первым был Хеймиш-младший, повешенный несколько лет назад за измену короне и военные преступления против герцога Тренвита. А он, Гэвин, просто жалкий подражатель.

Самый жестокий из сыновей Маккензи – тоже не он. Это, разумеется, Лиам, Демон-горец, двадцать лет проливавший кровь, как воду, на службе Ее Величества.