Принц покачал головой:

– До того как ты попала во дворец, ты и сборник сунских цы не могла дочитать до конца, а сейчас у тебя прочитан даже «Компендиум лекарственных веществ». Едва ли найдется еще несколько девушек, которые так же сильно любят чтение. К счастью, в резиденции собрано множество книг, и тебе всегда будет что почитать.

Я стыдливо покраснела, подумав о том, что читала не из желания угодить императору Канси, и пробормотала:

– Мне просто нечего было делать во дворце, вот я и читала все подряд.

Восьмой принц внезапно наклонился и быстро поцеловал меня в щеку. Не успела я ничего сделать, как он уже принял прежнюю позу и с улыбкой произнес:

– Впредь не позволю тебе сидеть без дела.

Я совсем не ожидала, что у него, всегда такого серьезного и воспитанного, есть и подобная сторона, бойкая и живая. Трогая пальцами щеку, я некоторое время обалдело смотрела на него, красная как помидор, а затем резко встала и сказала:

– Если ты не хочешь слушать, как я читаю, то я пойду к себе.

Он тут же схватил меня и притянул обратно, сгреб в охапку и, улыбаясь, проговорил:

– Я слышал, как четырнадцатый принц рассказывал о том, что ты как-то пела десятому брату. Не знаю, могу ли я попросить тебя спеть мне сегодня?

– Тогда это была почти импровизация к случаю, – ответила я. – А сегодня нет повода.

Восьмой принц промолчал, лишь, улыбаясь, смотрел на меня. Опустив голову, я ненадолго задумалась, а затем, поднявшись, подошла к столу и выдернула из вазы азалию. Поднеся цветок к своему лицу, я вдохнула его аромат и, обернувшись к принцу, запела:

Когда в детстве я училась танцам, мама то и дело повторяла: неважно, танец или песня, – они смогут тронуть зрителя или слушателя лишь в том случае, если ты сама прочувствуешь их всей душой. Я не глядела на принца, в мыслях пребывая там, в саду, полном цветов, будто сама была той девушкой, что радовалась, впервые увидев цветущий жасмин. Мои шаги были легки и грациозны; радость и печаль сменяли друг друга на моем лице – я восхищалась прекрасными цветами и грустила оттого, что ни один нельзя сорвать, как бы ни хотелось.

Когда песня подошла к концу, я наклонила голову и искоса взглянула на восьмого принца. Тот глядел на меня с растерянностью, растроганный. Он осознал, что я поняла все: сколько раз за эти годы он мог сорвать цветок, но не срывал, а лишь оберегал. Я все понимала и хранила в сердце память об этом.

Сверкнув глазами, я усмехнулась и бросила восьмому принцу цветок азалии, что держала в руках, и он машинально его поймал. Я резко повернулась и покинула шатер.

В седьмом месяце степь выглядела изумительно – будто один большой изумрудный океан, по которому, стоило дунуть легкому ветерку, одна за другой прокатывались волны. Среди зеленой травы пышно цвели полевые цветы, отчего в затишье пейзаж казался отрезом роскошной парчи, а под порывами ветра вся степь приходила в движение, будто кружась в диковинном танце.

На закате мы часто бродили с восьмым принцем, держась за руки, среди степных трав, под голубыми небесами. Порой мы в полном молчании брели куда глаза глядят, а когда уставали, присаживались отдохнуть и, соприкасаясь плечами, любовались закатом, наблюдая, как сумерки проваливаются в ночь и на востоке восходит луна; иногда я принималась щебетать, подробно рассказывая ему обо всем, что мне нравится и что нет, и капризничала, жалуясь на слишком яркое солнце и на то, что оно сушит волосы, а он шел рядом и с улыбкой слушал меня. Я могла взглянуть на небо и спросить, а правда ли существовал великан Ку а-фу, что гнался за солнцем. Затем я заставляла принца дать однозначный ответ, и если он говорил «да, существовал», то я говорила «нет», если же он говорил «нет», то я говорила «да»; так я вовлекала его в долгие пространные рассуждения, применяя на практике все свое умение дискутировать. Или же я могла, глядя на луну, попросить прочесть мне все стихи о луне, какие он знал, и тогда он тихо декламировал их возле самого моего уха, одно за другим. Иногда я нечаянно засыпала, и тогда принц осторожно поднимал меня на спину коня и, тихонько подстегивая его, поворачивал к дому, держа меня в объятиях. Когда выходили звезды, мы отыскивали среди них Волопаса и Ткачиху; принц говорил, что он нашел, но мне казалось, что это я нашла их, и каждый раз, стоило мне надуть губы в деланой обиде, принц принимался хохотать и крепко обнимал меня, утверждая, что красивее всего я выгляжу, когда злюсь. Я пыталась сохранить каменное лицо, но уголки рта предательски ползли вверх.

Миньминь вцепилась в меня, желая, чтобы я научила ее петь. Делать было нечего, и я научила ее петь одну арию, которую в моей прошлой жизни мы пели с подругами по общежитию, когда собирался весь курс. Однако едва мы начали учиться, как у меня вдруг мелькнула одна мысль, и я отнеслась к обучению Миньминь со всей серьезностью, репетируя с ней арию по многу-многу раз.

Однажды я сказала Миньминь:

– Сегодня вечером я пригласила кое-кого прийти и послушать, как мы поем.

– Кого? – с любопытством спросила Миньминь.

Улыбнувшись, я ничего не ответила и принялась переодеваться. Расчесав волосы, я заплела их в длинную косу, затем надела серебристо-голубой чанпао, подпоясалась золотым пояском и надела на голову круглую шапочку.

– Ты надела мужское платье! – засмеялась Миньминь, окинув меня взглядом. – Но даже так ты все равно выглядишь изящной и очаровательной.

– Ты одета в платье цзяннаньской девушки, – тоже улыбнулась я, оглядев ее со всех сторон. – И тоже смотришься нежной и очаровательной.

Пока мы обменивались шутливыми замечаниями, вошла личная служанка Миньминь и объявила: