Далее все происходит как и должно… Несмотря на то что паспорт оказался грязным и немного мокрым, Сережа прошел регистрацию, затем таможенный контроль. Он машет нам рукой, а мы уезжаем.

Раннее московское утро… Я возвращаюсь домой из Внуково… Сережа летит в Торонто… Я счастлива!

Весна 1957 года. Колонна военных машин медленно продвигается по горным тропам к перевалу. К новому месту назначения едут и семьи военных. Почти вся колонна из солдат, прошедших все ужасы войны. Возглавляет колонну опытный проводник – дядя Ваня. Я его жалею и почему-то очень боюсь: маленький, сухонький, морщинистый, всегда угрюмый и молчаливый, с тяжелым, потухшим взглядом. Половина лица у него обожжена (горел в танке). Он сильно хромает (немецкий плен), левая рука неестественно худая и вся в шрамах (немецкие овчарки при попытке к бегству). Он никогда не улыбается (всю его семью вместе с деревней сожгли немцы), у него больное сердце (наш лагерь после войны). Но он – самый лучший проводник и знает каждый уголок этого перевала. Мы с сестрой и мамой едем в середине колонны. Начинает накрапывать дождь, и я засыпаю. Просыпаюсь от страшного шума: обвалилась часть дороги, и несколько машин стало скатываться в пропасть. Уже летели ящики с вещами, мамиными институтскими книгами, с продуктами и в нашей машине. Мама плачет, хватает нас с сестрой. Я слышу откуда-то, издалека, папин крик: «Всем сидеть тихо, только не двигайтесь!» С наклонившейся машины видна пропасть: меня начинает трясти от ужаса. И вдруг над самым ухом твердый, очень уверенный голос дяди Вани: «Совсем тихо ползи ко мне на руки». Он замер над пропастью, одна нога стоит на какой-то сухой коряге. Мне безумно страшно, но я ему верю. Я чувствую его надежность и тяну руки. Нас осторожно снимают с машины и буквально над пропастью передают из рук в руки – сильные, надежные, уверенные, бесстрашные, сострадающие. Осторожно переводят маму и бабушку, других женщин и детей. Мы сидим тихо и тревожно следим, как в фарах машин отражаются силуэты военных, спасающих людей и технику. От пережитого я долго не могу заснуть, но мне четыре года и сон берет свое. Просыпаюсь я от гула машин. Уже начинает всходить солнце, все машины и люди спасены, мы продолжаем путь. Вдруг колонна останавливается. Нам не видны первые машины, они за перевалом. Снова гул тревоги по всей колонне. Из-за поворота выходит, сильно хромая, усталый отец. Ему еще нет и тридцати лет. Отец высок, строен, силен, очень хорош собой, но война сделала его седым. Он что-то говорит маме, подхватывает меня, мама берет сестренку, и мы спешим к началу колонны. Я вижу, как из машин бегут люди в том же направлении. Хочу заплакать, но уже поворот, и я просто задыхаюсь от какого-то безумного восторга. Между двумя холмами поднимается солнце. Оно освещает долину, склоны холмов, весь перевал, берег виднеющейся внизу речки, всю, абсолютно всю покрытую роскошным покрывалом из красных маков! Казалось, что они тянутся до самого горизонта. Как же щедра природа на подарки! Солнце восходит, освещая все новые и новые участки, а мы стоим завороженные, ошеломленные этой восхитительной, торжественной и все поглощающей красотой, как будто награждающей нас за перенесенный страх ночи и мужество солдат. Все стоят молча. Вдруг чей-то голосок: «Смотрите, земля проснулась и смотрит на нас». Внизу, в долине, два островка синих колокольчиков действительно смотрели на нас: два синих, проницательных, трогательных, светлых, добрых, как мне показалось, благодарных глаза улыбались и как-то подбадривали. Солнечные лучи освещали горстку людей, стоящих на перевале, и тени от них становились все шире и длиннее. Они перекрыли дорогу и тянулись по макам к вершинам холмов. И уже не измотанные, усталые, в грязных и порванных о скалы шинелях солдаты, а стояли сильные, могучие, былинные русские богатыри, готовые в любую секунду, не раздумывая, спасти, закрыть своими телами землю и всех, кто на ней живет! Впереди стоял дядя Ваня. Когда он появился, то как-то растерялся, сжался весь, потом тихо выругался и даже побледнел. Потом лицо его посветлело, помолодело, морщины разгладились. Он увидел, что я смотрю на него, как-то неуклюже подмигнул мне, и широкая, светлая, какая-то детская, немного наивная улыбка озарила его просветленное лицо. Я крепко обняла папу за шею и почему-то громко заплакала.

Мне двадцать один. Заканчиваю университет, через три дня диплом. Только что въехала в первую в жизни съемную квартиру после пяти лет общежития – одуряющее ощущение собственного пространства, даже если в этом пространстве только спальник, компьютер и велосипед. Сижу на балконе с гитарой, как на палубе корабля, плывущего сквозь душистые, нежные июньские сумерки. На лавочке у подъезда суровые мужики чокаются бутылочками боярышника, выпивают, синхронно поднимают головы, и один из них просит: «Спой че-нить уж, че уж». И я пою, и удивительно так звучу, а они слушают, долго. А потом закуриваю, и снизу раздается: «Как концерт, мля». И я смеюсь, и такое счастье накатывает, такая любовь и свобода, что потом еще долгие годы этот момент становится эталоном. Что это? Как тогда, на балконе? Да, определенно.

Сегодня удивительная погода. Такая бывает редко, но она возвращает меня в моменты, одни такие… моменты общности. Такая пасмурная погода, как перед бурей, перед грозой, какая бывает поздней весной или ранней осенью. Вроде бы тревожная погода. Сначала тихая, а потом поднимается ветер. В конце концов ветер разносит всю пасмурность, становится ясно, тепло, чисто, но скучно, спокойно, обыденно, банально. А та тревога в погоде как предвестник общего, общности. Момента, когда люди объединяются для вот-вот свершающейся подмоги, взаимовыручки… Так было в детстве перед грозой. Когда мы все были вместе, рядом, без колкостей, насмешек и ссор. Просто вместе на каком-то совершенно невообразимом уровне общности. Так было однажды на уроке литературы, когда учительница читала «Морфий» Булгакова. Было пасмурно. Была эта общность всех нас в классе. И мы боялись эту общность раскрывать, чтоб не спугнуть… Парадокс, может, но именно эта тревожность погоды является для меня счастьем.

2010 год, зима. Вот уже шесть лет, как я живу с диагнозом, который поверг мою семью в ужас. Слава Богу, живу дальше. Муж старается дать мне как можно больше положительных эмоций и поэтому соглашается на все, о чем я его прошу. Он работает на Кадашевской набережной, а живем мы на «Тимирязевской». Вечером он звонит и говорит, что хочет заехать на Савеловский рынок, я прошу взять меня с собой. Договорились встретиться у турникетов на «Савеловской». Выходя из вагона метро, я понимаю, что совершила ошибку: час пик, люди как пингвины медленно продвигаются вперед к эскалаторам. Двигаюсь и я. Потом вижу – работает только один эскалатор. Женский голос в громкоговоритель объявляет: «Извините за неудобства, занимайте обе стороны эскалатора». Я встала справа, накинула капюшон пальто, чтобы не было так страшно. Все люди с моей стороны стоят, а левая сторона, как обычно, медленно продвигается вверх. Люди идут и идут, тут на моей ступеньке слева останавливается человек. Боковым зрением я замечаю что-то знакомое в этом человеке, жесты какие-то. Поворачиваю голову и понимаю, что это мой муж, который меня не узнал. Я целую его и говорю: «Это я, привет!» Он очень удивленно смотрит на меня, не может понять, кто это его вдруг целует. Потом минут пятнадцать молчал. Эта история надолго подняла мне настроение и запомнилась как один из самых счастливых моментов той зимы.