Эту историю моя мама услышала от своего отца: «Счастье? – переспросил моего деда сосед по нарам на строительстве Беломорканала. – Я – дома. У очага, освещенная отблесками пламени, в вишневом бархатном платье сидит моя жена и пахнет занесенным с мороза бельем». Отец мамы, мой дед, домой вернулся и умер на Урале, куда был депортирован в 1944 году. Сосед по нарам умер там же, на строительстве.

Август 2011 года, ночь. Я сижу с любимой женщиной под звездами на деревенской лавочке. Мы поженились на прошлой неделе и приехали навестить ее бабушку. Мы не пошли спать в дом, а вышли к ограде и под темной прохладой на лавочке поем песню группы «Аквариум». Тихо и звонко поем про Дубровского и его аэроплан, который летает над землей, и пишет милой Маше, предвещая восход солнца. Мы поем и улыбаемся друг другу, мы одно целое. Грудь пронизывает колкое тепло, а в глазах застыли слезинки.

Я отчетливо помню это ощущение острого счастья. Не чувство, не представление, а именно ощущение, ясное как запах. И именно счастья, потому как другого слова не бывает.

Мое детство все было ощущением большого счастья. Я имею в виду прежде всего от общения с моей мамой, со всеми нашими походами куда-либо. Потому что она любила меня брать и в театр, и в музеи, и в компанию взрослых. Я купался в этой атмосфере и всегда чувствовал себя очень счастливым. Я не могу назвать конкретную дату, когда именно был счастлив. Мне очень часто хорошо. И такие вегетативные всплески у меня не редки. Я умею радоваться, даже если это не экспрессивно и не на выражение идет, а внутри у меня в то же время бурлит такой вулкан счастья. И когда спектакль, и когда премьера, когда рождается ребенок, я как-то это эмоционально внутри переживаю, при этом я могу быть внешне невозмутим.

Например, я испытал культурный шок, когда пришел первый раз на премьеру спектакля «Женитьба». Я буквально весь спектакль просидел с открытым ртом. Я понял, что на меня надвинулся какой-то язык, на котором я сам очень хочу разговаривать и который во мне очень долго созревал. И я понимал, что очень хочу работать вот с этим конкретным режиссером. Что дальше и случилось.

Спросил у родителей про их счастье. Дождь. 1974 год, папа с мамой спасаются от дождя в Ленинграде, под детским грибком. Мама у папы на коленях, они греются друг о друга, целуются, и мама говорит «Саша, женись на мне». А через год с мелочью родился я.

9 февраля 2012 года. Муж держит меня за руку. Мы сидим на концерте польского джаза, в концертном зале на «Арбатской». Мне не верится, что это – настоящее. Я тихо глотаю слезы счастья и боюсь дышать. Кажется, все плохое позади, все прощено, впереди – длинная жизнь вместе, полная гармонии и счастья… Муж снова ушел спустя два года, но эти минуты стоили всех разочарований и боли.

2010 год. Джаз в Коктебеле. Ночь. На сцене – труба. Теплый ветер. Отхожу от своей компании, пройтись вдоль берега. Иду по гальке и смотрю на людей. И они все в цветных софитах и все… все стоят и улыбаются, и все красивы, и все едины в хороших мыслях своих.

Лето 1980 года. Мне, мальчишке, тринадцать лет. Я гощу у моей любимой тетки в деревне. У нее в хозяйстве корова и десять барашков. И я везу для них сено на стареньком велосипеде. Жарко, жажда мучает. Вот речка. Я припал к воде и пью прямо из этой речки. Вот оно, счастье, от осознания того, что я утолил жажду и еще что я помогаю моей тете.

Жаркая темная ночь, шумит Индийский океан. Мы в старом грохочущем тук-туке под проливным дождем едем в городок с манящим названием Мирисса. И вдруг он говорит: «А давай поженимся». – «Да!» Счастье.

Начало 90-х, мне шестнадцать лет. Я сбегаю из дома, пробую пороки на вкус. Но имею романтическую страсть – красавицу Машку – сирену, от голоса которой все во мне трепещет. Машка же снисходительно дружит со мной, но не воспринимает как мужчину, в свою очередь грезит об автогонщиках. И вот я, отчаянно маскирующий свой трепет бравадой и самоуверенностью, заявляю:

– Да что автогонщики? Я их знаю как облупленных. Нет для меня секретов в их мотивах и поступках. Могу хоть пьесу о них написать. В стихах.

– Пьесу? – насмешливо переспрашивает Машка. – Ты уже писал пьесы? Много написал?

– Да я… Да мне… Хочешь, за ночь напишу на спор? Настоящую пьесу, в три акта, с двумя антрактами, – выпаливаю я, не написавший к тому моменту ничего, кроме положенных школьных сочинений и пары десятков подростковых стишков.

– Договорились. На спор.

– А что мне будет, если выиграю?

– Покажешь завтра утром пьесу про автогонщиков – я тебя поцелую. По-настоящему.

Поцелуй. Вот это была ценность в начале 90-х. Как-то, не сговариваясь, все понимали, что поцелуй – ключ. И если ты получил его, ты сможешь войти и дальше получить все что захочешь. Так что ставки были – выше некуда.

Наступила ночь. Я приготовил две тетрадки в клеточку по тридцать две страницы в каждой и две авторучки на всякий случай. Я заготовил кофе и бинты. Не знаю, зачем бинты. Да и кофе был не очень нужен – адреналин клокотал внутри, как вулканическая лава. Меня лихорадило. Мысли в голове истерично распихивали друг друга, и ни на одной я не мог сосредоточиться. Первую строчку я вымучивал полтора часа. Авторучка выпиливала зигзаги каракулей по ужасно чистому листу. Потом еще час не мог придумать рифму на слово «бампер». Капли пота обращали вымученное в кляксы. Ну что я мог знать об автогонщиках? Что я вообще мог знать о мотивах и поступках взрослых людей? А о драматургии? О поэзии? Ни-че-го. И вдруг – чудо. Необъяснимое и непостижимое. Будто незримый гонщик стал водить моей рукой. Стихи полились сами, я почти не задумывался. В них были смысл, и опыт, и драматизм. Характеры героев вылепились помимо моей воли, герои ожили, я сам стал им сопереживать. У меня подскочила температура, я весь горел, рука строчила так, что немела каждые несколько минут, и я отдыхал, делая школьное упражнение «мы писали, мы писали, наши пальчики устали…». Я не понимал ничего из того, что приходило мне в голову, но на бумаге – все складывалось. Там была цельная картина, там был мир. Живой и пульсирующий.

В десять часов утра я стоял перед Машкиной дверью с двумя тетрадками, все листы в которых были исписаны моим почерком, но вряд ли – мной. Я получил свой поцелуй. И затем получал еще не раз.