ребята. И вообще, у околоточного появилось настроение, несмотря на то, что шнырявший повсюду Понто постоянно что-то записывал в свой блокнот.

— Но успокаиваться рано, — продолжал Подлески, — работы в этом деле будет непочатый край.

— Я работы не боюсь, — заверил их Стакани, — поэтому предлагаю, господа, съездить к Буже, у него изумительный петух в вине.

— А что же, — согласились следователи, — давайте отобедаем. Суп из морских гребешков у него неплох. Вы угощаете, Стакани?

— Какой разговор, господа.

И следователи, и полицейский офицер поехали к известнейшему повару. Они ехали и даже не обратили внимания на двух пацанов, что смотрели на скорбную процессию.

— Неужто наших рук дело? — удивлялся Чеснок.

— Наших, — не без гордости отвечал Буратино, самодовольно улыбаясь.

— Ну и крутые же мы, — как-то невесело сказал Рокко.

— То ли ещё будет, — заверил его приятель, хищно щурясь. — Они все у нас попрыгают козлами.

— Да, попрыгают, — согласился Чеснок, — только…

— Что только? — настороженно спросил Пиноккио.

— Только что-то жалко мне этих цыган, — произнёс Чеснок, и его смуглые от летнего загара щёки потемнели. Ему было немного стыдно от таких чувств.

— Чего? — спросил Пиноккио и уставился на приятеля, он даже опешил от такого проявления жалости. — Жалко? А на бабки нас кидать им можно?

— Да понятно, — отбивался Чеснок, — но…

— А топать нас лошадями?

— Да я не спорю…

— А нанимать душегубов на нашу душу?

— Да я ничего не говорю, — бубнил Рокко.

— А чурмалаком кто тебя обзывал?

— Ну да, это, конечно, свинство, но детишек мне всё равно жалко, вон как убиваются.

— А детишек в тюрьму мы сажать не собираемся, — холодно сказал Буратино.

— А чего ты так надулся? — спросил Рокко, чувствуя холодность приятеля.

— Потому что ты раскис. А дел у нас ещё столько, что лопатой не перелопатить.

— Ничего я не раскис. И если есть дела, давай их делать. Пошли.

— Ишь, деловой какой, — пробурчал Буратино, — даже не даст полюбоваться плодами своей собственной работы.

— Нечем здесь любоваться.

— А вид поверженного врага тебя не тешит?

— Нет, я пожрал бы чего-нибудь лучше, — отвечал Чеснок.

— Ну, пошли, пожрём, — согласился Буратино.

Так и пировали каждый в своём кругу, каждый в своём месте: Буратино и Стакани. И у каждого были свои мысли.

— Лука, а до которого часа работает керосиновая лавка? — спросил Пиноккио.

— До семи, а мы что, керосинку купим? Давно пора, а то надоело на костре готовить.

— Нет, старина, керосинку мы покупать не будем, а вот керосину пару бутылок приобретём.

— А зачем? — удивился Крючок.

— За надом, — ответил за Пиноккио Чеснок и сам тут же спросил: — А, правда, Буратино, зачем?

— Забыл уже? — отвечал Пиноккио вопросом.

Рокко отвёл глаза, и Буратино понял, что его приятель всё помнит.

— Давай, Лука, найди пару бутылок пустых и слетай за керосином. А мы пока есть приготовим.

— Хорошо, — отвечал Крючок.

Он ушёл, и братцы принялись собирать дрова для костра, а Чеснок спросил у Буратино:

— Ты думаешь, это нужно?

— Думаю, да. Понимаешь, Рокко, врага нужно смять, сломать, раздавить, растереть в пыль, чтобы он никогда больше не смог тебе противостоять.

— Для этого нужно сжечь дом Николая?

— Ну, если и не дом, то сарай с конюшней наверняка.

— А кто будет жечь?

— Если не ты, то я. Больше некому. Нас ведь, по сути, только двое. Если ты не можешь этого сделать, то это сделаю я, — твёрдо произнёс Буратино.

— Я могу, только неохота, жалко мне этих людей, мы и так им жизнь подпортили сильно, — говорил Чеснок, хмурясь.

— А кто это начал, мы, что ли?

— Не продолжай, я всё знаю — вынужденная необходимость.

— Именно.

— Ладно, я всё сделаю, — сказал Рокко, — ты голова, я руки.

Он не произнёс больше за вечер ничего и ушёл в ночь, взяв две бутылки керосина и Серджо.

Утро следующего дня было холодным и ветреным. Пиноккио и Рокко стояли на холме, дрожа от пронизывающего ветра, и глядели на цыганский квартал. Там суетились люди, пожарные и полицейские.

— Говоришь, сгорел сарайчик? — саркастически спросил Пиноккио у своего приятеля и усмехнулся.

Рокко промолчал, он был перепачкан и хмур, ему не хотелось разговаривать.

— Можешь и не отвечать, я и сам всё прекрасно вижу, — продолжал Буратино, глядя вниз.

А ветер приносил запах гари и клочья сырого тяжелого дыма.

— Трупы есть? — опять спросил Буратино после паузы.

— Пока неизвестно, четырёх в больницу увезли, один обгорел сильно, — отвечал Чеснок зло.

— Рокко, не надо эмоций, ради Бога. Я не виноват, что вы спалили половину района. Я просил всего-навсего сжечь конюшню и сарай. Я не просил поджигать девять домов.

— Кто же знал, что они так займутся, ночь ветреная была, — оправдывался Рокко. — А я разве тебе не говорил, что этого не нужно делать, но ты умеешь стоять на своём, — продолжал злиться Чеснок.

— Давай без истерик, дружище. Давай не будем рыдать по невинно убиенным, которых ещё не убили и которых ты ещё недавно собирался перестрелять по одному.

— То перестрелять, а то спалить. Две большие разницы. Тем более про детей речи не было.

— Экий ты щепетильный, — усмехнулся Буратино, — а вот Николай щепетильностью не страдает. Отвалил деньжат и ждёт, пока нам хребты переломают.

— Так Николая и надо было мочить, а не всех цыган огульно. А то весь квартал к дьяволу спалили.

— Может, избирательный метод и более гуманный, — продолжал улыбаться Буратино, — зато тотальный более эффективный.

— Ни черта я не понимаю из твоей тарабарщины, вечно ты из себя умника строишь.

— Не злись, Рокко, не хватало, чтобы мы с тобой поссорились из-за этой ерунды. Это первое, а второе — я рад, что так получилось.

— Ты серьёзно? — спросил Чеснок. — Неужели тебе их не жалко?

— Не-а, а кто они мне?

— Люди.

— Люди, — Буратино презрительно сплюнул, — никакие они не люди, всего-навсего эфемерные субъективные аксессуары моего существования.

— Чего? — не