В результате, к началу ХХ в., по словам Н. Бердяева, «официальное, ветхое христианство, опекающее младенцев, окончательно выродилось в религию смирения и послушания, как начал самодовлеющих… Учение о смирении превратилось в угашение духа, в омертвение духовной жизни, в потворству злу… Синодальная церковь, в которой не живет дух, только и знает, что требует всегда и во всем смирения и покорности… Как мучительно ужасна наша православная жизнь. Православная церковь не указывает никаких путей жизни, путей духовного развития»[1629].

«Православие, — пояснял Бердяев, — много веков воспитывало русский народ в религиозной покорности царю. Самодеятельности же и самодисциплины народа православие не воспитало»[1630]. Православие оставалось консервативной силой не только «по отношению к освободительному (антикрепостническому) движению, но и к науке, и искусству, — отмечал С. Булгаков, — ко всей области человеческого творчества у многих представителей теперешней церкви установилось принципиальное недоверие, смешанное с недоброжелательством»[1631].

Разрыв между церковью и обществом стремительно нарастал, и к началу пропитанного духом капитализма индустриального ХХ века православная русская церковь живущая представлениями эпохи феодализма окончательно утратила свою главенствующую духовную роль. О деградации церкви говорили все ведущие мыслители того времени от либералов до консерваторов:

Уже в 1850-х гг. такой апологет правого консерватизма, как М. Катков писал: «Нельзя без грусти видеть, как в русской мысли постепенно усиливается равнодушие к великим интересам религии»[1632]. В конце века крайне правый славянофил С. Шарапов указывал, что: «прекрасно оборудованная церковь стала одною из отраслей государства и потеряла всякую связь с душою народа, стала для него внешней силой. Народ привязан к ней только обрядностью, в огромной части обязательной. Звонят колокола, идут чинные службы, но дух церковности отлетел, но живого Христа церковь постепенно забывает. Верующие ходят слушать певчих, говеть, даже молиться, но жизнь стала языческою, в жизни церковь потеряла всякое значение. Отсюда глубокая народная тоска, сознание пустоты, лжи и обмана и поразительная легкость всяких соблазнов и совращений»[1633].

Даже такой славянофил, как И. Аксаков прорицал: «Наша Церковь кажется каким-то невообразимым бюро или канцелярией, в которой обязанность заниматься паствой Христовой увязывается со всеми традициями немецкого бюрократизма и одновременно со всей официальной, свойственной ему, ложью… Опору в обосновании православия ищут скорее в своде законов царского государства, нежели в Святом Духе. Церковь, которая есть не что иное, как часть государства, часть империи этого мира, изменяет своей миссии и разделит судьбу всех империй этого мира. Она сама себя обрекает на бессилие и смерть»[1634].

«Никак нельзя сказать, чтобы православие, которое когда-то было свойственно русскому народу, было свойственно ему и теперь, — подтверждал Л. Толстой в 1902 г., — Из отчетов обер-прокурора Синода вы можете видеть, что наиболее духовно развитые люди народа, несмотря на все невыгоды и опасности, которым они подвергаются, отступая от православия, с каждым годом все больше и больше переходят в так называемые секты. Во-вторых, если справедливо то, что народу свойственно православие, то незачем так усиленно поддерживать эту форму верования и с такою жестокостью преследовать тех, которые отрицают ее»[1635].

Действительно, отмечал видный экономист-аграрник П. Маслов, в малограмотной крестьянской среде получило распространение своеобразное «революционное сектантство»: «для сектанта «священное писание служит только высшим критерием, законодательным актом, к которому можно приурочивать обыкновенные жизненные случаи, которыми можно клеймить существующие несправедливости и утвердить основные положения (штунды)», если они не находят необходимых объяснений в священном писании, то «объясняют отсутствие необходимого места искажением «писаний», происшедшим от времени, переписки и перепечаток». Таким образом, отмечал П. Маслов: «Крестьянство начинало с пересмотра религиозного миросозерцания и на ночве религии стремилось создать новый идеальный общественный строй»[1636].

Появление сект было связано с тем явлением, на которое Ф. Достоевский указывал уже в 1881 г.: «Ищет народ правды и выхода к ней беспрерывно и все не находит… С самого освобождения от крепостной зависимости явилась в народе потребность и жажда чего-то нового, уже не прежнего, жажда правды, но уже полной правды, полного гражданского воскрешения своего…»[1637].

К этому времени образованное «общество уже сделалось атеистическим, и в огромной своей части не знает даже, кто был Христос, — отмечал в 1908 г. Н. Бердяев, — в народной душе померкла религиозная святыня, а условная и насильственная ложь официальной, государственной религии продолжает растлевать человеческие души. Религия стала утилитарным орудием царства этого мира. Тогда лишь применяется насилие в делах веры, когда самой веры уже нет, когда религия бессильна, когда сердце омертвело»[1638].

«У нас церковь обратилась в мертвое, бюрократическое учреждение, церковные служения — в службы не Богу, а земным богам, всякое православие — в православное язычество. Вот в чем заключается главная опасность для России, — отмечал С. Витте, — Мы постепенно становимся меньше христианами, нежели адепты всех других христианских религий. Мы делаемся постепенно менее всех верующими. Япония нас побила потому, что она верит в своего бога несравненно более чем мы в нашего. Это не афоризм или же настолько же афоризм, насколько верно то, «что Германия победила Францию в 1870 г. своей школой…»»[1639].

«Православная церковь находится в настоящее время в более деградированном состоянии, чем любая другая христианская церковь…, — подтверждал в 1916 г. британский историк Ч. Саролеа, — Русская Церковь не произвела ни одного богослова, ни одного писателя, ни одного государственного деятеля»[1640]. «Факты окостенения веры и злоупотреблений церковного управления были настолько очевидны для всех, что в более умеренной форме, — по словам П. Милюкова, — эти взгляды проникали и в среду самих служителей церкви, а через них и в консервативные круги общества…»[1641]. В этих условиях, отмечал Н. Бердяев, «религиозное отношение к жизни руши(лось), а о святости лучше совсем не говорить»[1642]; «религиозная фразеология правых кругов давно уже выродилась в отвратительное лицемерие и ханжество»[1643].

Необходимость преображения духовной жизни настойчиво «стучалось в двери» уже с середины XIX века. Отвечая на этот призыв, крайне правый панславинист ген. Р. Фадеев в 1889 г. писал: «Православная церковь требует духовенства по призванию, а не по ремеслу; Россия не выйдет из нынешней духовной апатии без изменения существующего в церкви порядка… Задача нынешнего поколения заключается в том, что бы создать орудие русской общественной жизни, посредством которого вопросы могли бы быть сдвинуты со временем; орудие без которого русское правительство, несмотря на свое несравненное и исключительно нравственное могущество, не может… пользоваться этим могуществом для блага России. Сила без рычага остается отвлеченностью»[1644].

«Необходимо духовное возрождение народа в самых корнях его жизни, — взывал