Несмотря на холод, Кроу вспотел. На короткие мгновения его сознание прояснялось, но затем он снова слышал в голове шипящий хриплый голос и вступал в битву со своим альтер эго, притаившимся у него внутри. Подняв глаза, Кроу заметил уже знакомую вывеску на магазине – точнее, на единственной уцелевшей стене. «Правительство призывает птицеводов повысить производство яиц. Не полагайтесь на удачу, настаивайте на том, чтобы в рацион птиц добавляли корма “Милкивей”». На ум оборотню пришла чисто человеческая мысль, и это его успокаивало. «Как могло получиться, – подумал Кроу, – что вывески уцелели в этом кошмаре?» Тем не менее в этом можно было увидеть историю его существования в миниатюре. По дороге в город Кроу нашел эту рекламу убогой. Теперь же, среди всех этих разрушений, она показалась ему очень знакомой и успокаивающей.

Сбежав из дома, где раскрашенный человек устроил бойню, Кроу не воспринимал окружающую действительность, и сейчас ему казалось, что многое он видит впервые.

В слабом свете блеклых, почти зимних сумерек город все еще курился дымом пожаров. Ковентри был полностью разрушен, и в какой-то миг Кроу даже усомнился в том, что эта разруха реальна. Это походило на какую-то мини-модель, грозное предупреждение о том, что произойдет, если против города будет применена вся мощь современных военно-воздушных сил врага. Однако это вовсе не было предупреждением. Это было иллюстрацией.

Кроу решил, что все это напоминает извержение вулкана или лес после пожара, однако слово «напоминает» было здесь неуместно: такое просто не с чем сравнивать. Это были руины прошлого, обугленные останки всего того, что существовало до этого, – tabula rasa, выжженный пустырь. Великий Один, главный бог его народа, покровительствовал поэзии и битвам. Для Кроу это было двумя сторонами одной медали – красота и разрушение. В голове у него беспорядочно всплывали строки из Уитмена, Элиота и Библии, на ходу переплетаясь с притчами, которые он еще мальчишкой слышал у костра. Здесь же пропадало все человеческое.

Тут пронесся черный ангел, не ведающий запретов. Jarðd sal rifna ok upphiminn. Земля должна быть оторвана от небес. Асгард[50] в руинах, долина Итаволла в огне. «И простру на них руку Мою, и сделаю землю пустынею и степью, от пустыни Дивлаф, во всех местах жительства их, и узнают, что Я Господь»[51]. «Таков твой жребий, Le Loup arraché[52], – сказала она. – Разрушенная стена, горящая крыша и башня. И эти обрывки…»

Центр города, превращенный в доисторическую равнину, был в развалинах. От домов остались только сталагмиты обгорелых деревянных балок, и тем не менее в этих руинах были выжившие. Одинокий, наполовину обшитый досками и побеленный дом здесь, уцелевший квартал там, а между ними – большой пустырь, где когда-то стояло чье-то жилье.

Кроу и Харбард шли среди развалин все дальше. Размытое пятно по-прежнему полной луны с трудом просматривалось сквозь густую пелену висевшего над городом дыма.

Идя среди этого сюрреалистичного, черного от сажи ландшафта, они приблизились к дому. Рядом со ступеньками разрушенного здания лежало шесть накрытых чем-то трупов. Кроу показалось, что они похожи на мышей, которых выложил в ряд у заднего крыльца домашний кот. Эта картина вернула профессора в прошлое, напомнила о тепле домашнего очага, но затем все пропало. Все-таки это были люди. В Кроу сохранились и сострадание, и человечность, но складывалось впечатление, будто сейчас они больше не направлены на достойные этого объекты, а просто витают у него в голове, беспорядочно цепляясь за случайные мысли, и снова уплывают вдаль.

– Здесь? – спросил Харбард.

Кроу кивнул. Внезапно ему стало очень холодно.

Он взял фонарик и пошел вперед. Верхний этаж дома был снесен, но среди обломков виднелся уцелевший вход в подвал. Именно так он, Кроу, тогда выбрался наружу, а сейчас проникнет внутрь. Харбард с трудом следовал за ним: он дважды останавливался, чтобы присесть и перевести дыхание.

Харбард шел за Кроу; у него тоже был фонарик. Лучи света шарили в темноте подвала, отбрасывая движущуюся сетку причудливых теней на пол под ногами у идущих. Ноздри Кроу заполнял запах смерти со всеми своими сладкими оттенками. Харбард же приложил к лицу носовой платок, как будто борясь с тошнотой; и хотя Кроу различал здесь смрад разложения, это фиксировала другая часть его мозга, пробуждавшая в нем звериный голод.

Дом этот еще не обыскивали, и Кроу был шокирован, увидев глядящее на него из темноты лицо. Впрочем, это было не лицо, а пустая маска из кожи, снятой с человеческой головы; без глаз, без черепа она висела на крючке, будто сдувшийся воздушный шар. Кроу подумал, что Харбарда, наверное, сейчас пробирает дрожь, и тревога за друга вступила в противоречие с его волчьей натурой, которую чья-то слабость приводила в странное возбуждение, как при обнаружении потенциальной добычи.

Кроу спустился по ступенькам. Он не видел во мраке обломка сабли-полумесяца, хоть внутренний трепет и сообщал ему о ее присутствии.

В голове у обортня всплыла еще одна строчка из Библии: «Но завистью диавола вошла в мир смерть»[53]. Кроу вспомнил о Балби. «Какой цельный, бескомпромиссный человек, с обостренным чувством собственного “я”», – подумал он, но затем эта мысль потерялась среди пульсирующего хаоса других идей, слов, рифм и ощущений. Казалось, что он начал чувствовать все клапаны и каналы, в которых бурлила его кровь, как будто они открывали пути, по которым в его мозг доставлялись какие-то новые химические соединения.

Спутник Кроу неловко спустился в темноте вслед за ним. Харбард не стал тратить время на поиски обломка сабли. Вместо этого он отложил фонарик в сторону и открыл свой саквояж.

– Вы – магическое создание, Кроуфорд. – Казалось, что Харбарду сложно говорить; в желтом свете фонарика его лицо выглядело чрезвычайно бледным. – Поэтому вам это будет легче. Когда я перейду границу, вы последуете за мной, я в этом уверен. Однако путь тяжел и цена мудрости чрезвычайно высока.

Харбард выдохнул, выпустив облачко пара в холодный вечерний воздух, и в свете фонаря сам стал похож на какое-то сверхъестественное существо.