Однако на самом деле Герти не была беспомощной. Ее сверхчувствительность, которая, казалось, исходила от нее, словно тонкий аромат духов, продолжавший витать в комнате еще много часов после того, как она оттуда удалилась, проявилась в этом чертоге в новом качестве. Здесь Герти как будто чувствовала эмоции мертвецов, мимо которых проходила; их страхи, ярость, гордыня, строптивость, томление и внутренний трепет омывали ее на ходу, точно океанские течения, – тут горячее, тут холодное, тут бурное и турбулентное, а тут – исполненное нежности. Но это еще не все. Появление Герти, похоже, тревожило мертвецов, и они начинали волноваться во сне. Когда она проходила мимо, некоторые из них вскрикивали, произнося на разных языках одно и то же. Аула, Кема, Золзайя, Марианна… Все это были девичьи имена. Вдруг в голове у Герти прозвучали странные слова: «Таков твой жребий, Прекрасная Леди в Слезах».

А затем чей-то голос произнес нечто, показавшееся ей особенно знакомым:

– Сигюн!

Герти оглянулась, чтобы посмотреть, кто это сказал, и увидела на лавке огромного мужчину. На нем была туника, казавшаяся слишком маленькой для него; рядом лежало его копье. Лицо с русой бородой было обрюзгшим, бледным и распухшим, и Герти догадалась, что он, должно быть, утонул. Великан заворочался во сне.

– Скажи моей жене, что она была хорошей женщиной, умела держать рот на замке. Воспитай моих сыновей, как своих собственных.

Герти не знала, что ответить этому спящему гиганту, и хотела уже пойти дальше, но потом решила довериться интуиции. Остановившись, она протянула к нему руку и коснулась лба.

– Проснись, – сказала Герти.

Человек встрепенулся и открыл опухшие от морской соли глаза.

– Кто смеет тревожить меня в Чертоге Героев?

Герти ничего не ответила, просто взяла его за руку. Она была такой холодной, что при других обстоятельствах Герти содрогнулась бы. У нее неожиданно возникло ощущение, будто не его холод передается ей, а, наоборот, к нему перетекает ее тепло.

Мужчина высвободил свою руку и взял копье.

– В бой, – сказал он.

Герти покачала головой и заговорила, сама не понимая, откуда берутся эти слова:

– Сейчас не время для битвы. Посмотри, все твои товарищи спят.

Гигант огляделся по сторонам; похоже, он был озадачен.

– Тогда и я не могу бодрствовать. Каждый день мы как один сражаемся, а каждый вечер пируем. Такова воля Одина и богини, которой принадлежит это чертог, – заявил он.

Герти с облегчением отметила, что великан не принял ее за хозяйку чертога. Она не сомневалась, что Гулльвейг солгала, сказав, что они связаны родством. «Этого просто не может быть», – решила Герти. Она, например, никогда не смогла бы украсть чьи-то драгоценности и бросить воинов в таком месте.

– Но все же ты не спишь, – сказала Герти.

Мужчина кивнул:

– Думаю, ты знакома с моей женой.

Она не стала его разубеждать.

– Как она там? – спросил он. – Конечно, общество героев – большая честь, но все же я часто думаю о своей семье…

– Возможно, – сказала Герти, – мы сможем пойти поискать ее.

– Я хотел бы это сделать, – закивал гигант.

Он встал, и Герти вновь взяла его за руку. Она была теплее, чем прежде. Они вдвоем направились к двери, и теперь она уже не отдалялась. Еще несколько шагов, и они уже стояли перед ней. Затем мужчина поднял деревянную балку, преграждавшую выход, распахнул дверь и шагнул наружу.

В лесу под Вевельсбургом Гулльвейг вдруг вылетела через ворота боли юноши-волка, словно отброшенная взрывом. Она больше не чувствовала в себе спящую фрау Фоллер. Прежде в сознании ведьмы разливалось тепло этой доброй женщины, приятное и успокаивающее, как мурлыканье кошки, дремлющей у тебя на коленях. Теперь же все это пропало и Гулльвейг была озадачена. Она подумала о том, чтобы вернуться в свой чертог, однако ее дела в Вевельсбурге были еще не закончены и не было никакой уверенности в том, что ей во второй раз удастся завладеть телом Герти.

На ладони Гулльвейг что-то краснело. Сначала она приняла это за рубин, но нет, это была капля крови. Ведьма поднесла руку к носу. Снова кровь. Гульвейг совсем забыла, какие хрупкие сосуды в человеческом теле. Если она хочет завершить свои дела в этом мире, нужно, чтобы фрау Фоллер выжила. «Значит, забота о здоровье Герти накладывает ограничения на мою магию», – подумала Гулльвейг. Когда у нее появилась эта мысль, ведьма почувствовала спазм в желудке. Однако, куда бы фрау Фоллер ни направлялась, пока что она не пыталась прогнать Гулльвейг из своего тела, так что прямо сейчас волноваться было не о чем. И все же теперь следовало действовать решительнее, а значит, нужно спешить. Ей необходим этот камень. Гулльвейг встала.

Взошла луна – светящийся серп на отливающем металлическим блеском небе.

– Жеводан, – сказала Гулльвейг деревьям; это название само собой всплыло в ее сознании. – Мы должны попасть в Жеводан.

Она торопливо вернулась в замок. Нельзя терять время, ведьма это понимала. Пора привлекать к делу господина оберштурмбанфюрера. Момент настал.

Армейский «Остин 10» помог им преодолеть лишь половину пути. Дальше дорога стала непроходимой, блокированная сгоревшими автомобилями, изрытая воронками или перекрытая постами, расставленными вокруг неразорвавшихся бомб. Водитель остановил машину и, высадив Харбарда и Кроу, уехал.

Впереди шел Харбард. Он был одет очень просто – на нем было длинное пальто и шляпа с широкими полями. Ковентри в конце ноября 1940 года было не тем местом, где следовало щеголять нарядами. Если уж на то пошло, Харбарда легко можно было бы принять за сотрудника похоронного бюро (многие из которых до сих пор бродили среди руин) или за доктора, куда-то спешащего со своим традиционным саквояжем.

Харбард и Кроу шли вперед между разрушенными домами и воронками от бомб. Харбард молчал. Куда только подевалось его ироничное подшучивание и покровительственно-наставительный тон? Весь день он провел в одиночестве, медитируя и пытаясь установить контакт со своим ангелом-хранителем. Кроу же пребывал в собственном мире грез – после немалой дозы люминала. Одним из преимуществ такого состояния было то, что наркотические средства, похоже, оказывали на него ограничивающее действие, давая профессору передышку от бури, бушевавшей у него в голове.

Харбард разбудил оборотня в четыре пополудни, произнеся одно-единственное слово: «Получилось». Кроу еще раньше почувствовал кровь на старике; он уловил этот запах, когда они пробирались среди руин, а по вкусу, ощущавшемуся на губах и проявлявшемуся едва различимыми оттенками, неизвестными человеку, вервольф понял, кому эта кровь принадлежит. Так вот, это была кровь Харбарда. Кроу улавливал ее гормональный фон, в котором угадывалась решимость и еще кое-что – кисловатая нотка глубокой печали.