– Как вам кажется, с кем из них двоих мог Козлов сохранитьдружеские отношения?

– Трудно сказать. Мне кажется, скорее с Толиком Чувилевым.Но жизнь по-разному складывается, и столько лет прошло…

* * *

Судьбы двух воспитанников специнтерната, состоявших когда-тов свите Коли Козлова, сложились вполне благополучно. Диагноз «олигофрения встадии дебильности» у обоих был снят, о чем имелись официальные заключениямедицинских комиссий.

Сергеев Александр Александрович работал в автосервисе,проживал в городе Мытищи Московской области у своей сожительницы РындинойАнжелы Ивановны. Пил, но не слишком. К уголовной ответственности непривлекался.

Чувилев Анатолий Анатольевич после окончания среднейвспомогательной школы учился в ПТУ на слесаря, потом работал сантехником прижэках, в трех разных микрорайонах Москвы. К уголовной ответственности тоже непривлекался и совсем не пил.

Год назад он уволился с последнего места работы и занялсячастным предпринимательством. Теперь ему принадлежал небольшой ресторан«Трактир», в двадцати километрах от Кольцевой дороги по Дмитровскому шоссе.

– Сантехник – это интересно, – задумчиво произнес ЮрийУваров, – особенно непьющий сантехник.

Очень скоро выяснилось, что большинство квартир,подвергшихся разбойным нападениям банды Сквозняка, обслуживались именно темижэками, в которых работал сантехником Анатолий Чувилев. И по времени всесовпадало. Между тем в показаниях арестованных членов банды сам факт наводкикатегорически отрицался.

– Куда легче было войти, туда и входили, – в один голосуверяли следствие соратники Сквозняка.

Вряд ли они так дружно покрывали наводчика. Скорее всего онипросто не знали о его существовании. Связь с ним поддерживал только Сквозняк, иэтого было вполне достаточно.

Бывший олигофрен Чувилев разбогател не только на починкеунитазов. Однако доказать ничего нельзя. Нет свидетелей. Разве что самСквозняк…

Вероятно, этого человека из своего интернатского детстваСквозняк использовал потихоньку, подкармливал помаленьку, держал в тайномрезерве, как бы про черный день. Если это действительно так, то именно кЧувилеву он должен обратиться в ближайшее время, ибо после безвременной кончиныказначея Головкина черный день для супербандита уже настал.

Что касается Сергеева, то пока никаких возможных связей соСквозняком или с кем-то из его банды не всплывало на поверхность.

– Значит, работаем Чувилева по полной программе, – говорилУваров тем же утром на оперативке, – наружка, телефоны на прослушивание. Толькоочень осторожно. Спугнуть можем запросто.

Тридцать четыре года назад двадцатилетняя укладчицахлебозавода № 5 отказалась в роддоме от своего сына. У нее не было московскойпрописки. В отделе кадров хлебозавода лежал тетрадный листок, расписка: вслучае рождения ребенка укладчица обязуется покинуть занимаемое ею место вобщежитии хлебозавода и никаких претензий к администрации не предъявлять.

Листочек не являлся официальным документом. Остроумнаяначальница отдела кадров называла такие расписки «противозачаточными». Законнойсилы они не имели, но на психику девочек-лимитчиц давили.

В общежитии жить с детьми запрещалось – по закону. Общежитиене было семейным. Устроиться на другую работу без прописки невозможно. С лимитана лимит не брали. Если юная провинциалка после случайной любви не успевалавовремя сделать аборт, у нее был один путь: возвращаться домой, куда-нибудь вПензенскую или Саратовскую область, прощаться со сказочной Москвой, падать вножки маме с папой и быть готовой к долгому женскому одиночеству, к громкомузлому шушуканью провинциальной молвы. Матерей-одиночек с московским «приплодом»в провинции не уважают и замуж не берут.

У кого-то хватало мужества вернуться с младенцем домой. Но уукладчицы Мани Астаховой мужества не хватило. Дома, в городе АдбасареЦелиноградской области, мать пила и буянила, отец давно погиб, уснул пьяный зарулем своего грузовика. С продуктами в Адбасаре было плохо, масло и мясо поталонам, с промтоварами еще хуже. Все мужское население пило беспробудно. Маняпоплакала, хорошо подумала и предпочла доверить своего новорожденного мальчиказаботливому советскому государству. Может, повезет ему, усыновят порядочныелюди, станет москвичом, будет жить в нормальной квартире.

Врачи ее долго отговаривали, мальчик был здоровенький,крепенький, без всяких отклонений.

Толя рано осознал себя сиротой, раньше, чем многие егосверстники. Еще в детском доме он понял: нет ни мамы, ни папы, никто незаступится, никто не спрячет от беды. А бед у него было много. Дети дразнилисьи дрались, няньки и воспитатели орали, наказывали, ночью снились страшные сны,и некому было пожаловаться.

Вторым главным его чувством после голода стал страходиночества. Его как магнитом тянуло в стаю, к вожаку под крылышко. Пусть вожакжесток и насмешлив, пусть за его покровительство надо дорого платить. ТоляЧувилев готов был на все, лишь бы не отбиться от стаи. Собственное"я" не было для него ни цены, ни смысла. Оставаясь один хотя бы наполчаса, он чувствовал себя как бы голым, выброшенным на мороз. Ему хотелось ккому-то прилепиться, чтобы было рядом живое, надежное тепло.

Более преданного Коле Козлову мальчика в интернате не было.Толя Чувилев смотрел ему в рот, подражал во всем, даже в жестах. Все, что делалСквозняк, хорошо и правильно только потому, что это он, Сквозняк. Запасбезоглядной детской преданности, который был щедро отпущен Толе Чувилеву срождения и при иных счастливых обстоятельствах мог бы достаться его матери,достался маленькому лидеру, жестокому и сильному Коле Сквозняку.

О матери он часто думал, то ненавидел, то пытался оправдать.А с возрастом вообще стал жалеть. Значит, так сложилась ее горькая жизнь,пришлось отказаться от сына. Коля Сквозняк говорил, что все это сопли и нечегожалеть, привел его как-то ночью в архив, разыскал личное дело.

– Суки они, и моя, и твоя, – сказал он. – Вот, читай.

Это было в четвертом классе. Толик заучил наизусть:«Астахова Мария Федоровна, 1943 года рождения, общежитие хлебозавода № 5…»

Когда Колю забрали из интерната, Толик Чувилев плакалночами, грыз подушку. Он тосковал по нему, как по родному брату. Ни с кем другимне мог дружить. Лучше Коли Сквозняка никого не было.

Толику было худо и одиноко в интернате, но он вдруг судивлением обнаружил, что без Колиных жестоких шуток, хитрых издевательств наддетьми и педагогами стало как-то легче. Он и раньше боялся признаться себесамому, что не нравится ему, когда кого-то заставляют слизывать плевок. Но онникогда не посмел бы не то что осудить Колю Сквозняка, но даже в глубине душиусомниться в правоте своего лидера.