Поговорить об этих странных, противоречивых чувствах было нес кем. А разобраться самостоятельно он не мог. Да и некогда было думать. Чтобывыжить одному, без стаи, без вожака, требовалось так много сил – куда уж, тутдумать…

Толик выживал, как мог. Вел себя хорошо, был тихим ипослушным, старательно учил уроки. Ему, как многим его одноклассникам, хотелосьпосле восьмого класса попасть не в спецПТУ, а в обычное, где учатся нормальныеподростки, получить профессию, комнату в общежитии, а если повезет – добитьсяснятия диагноза.

После восьмого класса его направили в обычное ПТУ с хорошейхарактеристикой и четверочным аттестатом.

ПТУ находилось на Пресне, а прямо через забор было круглоекирпичное здание хлебозавода № 5.

В первый же день, едва дождавшись конца занятий, Толик черездырку в заборе проник на территорию хлебозавода. Побродив по двору средивагонеток, подышав запахом горячего хлеба, он вошел в цех укладки, где работалиженщины в белых штанах и рубахах. Батоны падали на железные вертящиеся круги,женщины перекладывали батоны с кругов на деревянные ящики вагонеток.

Толик подошел к той, которая показалась ему симпатичнейдругих, и просто встал рядом.

– Тебе чего, сынок, хлебушка? – продолжая работать спросилаженщина.

Он так волновался, что даже горячего хлеба ему не хотелось.

– А вы давно здесь работаете? – выпалил он наконец. – Всмысле, это… сколько лет?

– Много, сынок, очень много. Двадцать. И все здесь, наукладке, вздохнула женщина.

Руки ее двигались автоматически. Толик заметил, что серыебрезентовые рукавицы прогорели до дыр, и подумал: а хлеб-то какой горячий,жжется.

– Вы не знаете… – прежде чем произнести имя, он набралполную грудь жаркого хлебного воздуха, – вы не слышали… здесь работала АстаховаМария Федоровна?

Руки женщины на минуту замерли, но раскаленные батоны сталитут же заполнять круг.

– Астахова… Астахова… – Руки в продленных рукавицах опятьбыстро задвигались.

Женщина морщила лоб под низко надвинутой белой косынкой ипродолжала перекладывать хлеб с круга на вагонетку.

– Слышь, Ивановна, – крикнула она своей товарке, красноносойхудой старухе, – ты Астахову помнишь?

– Маню-то? – крикнула старуха в ответ. – Маню Астаховупомню.

Толик замер. Перестал дышать.

– А ты кто ей будешь? – Старуха непрерывно двигала руками втаких же прожженных серых рукавицах.

Она не могла остановиться ни на минуту, белые батонывалились на круг, их надо было перекладывать на ящики вагонетки, иначе будетзавал, батоны помнутся, и стоимость брака вычтут из зарплаты укладчиц.

Толик обошел круг и встал рядом со старухой, чтобы неперекрикивать гул цеха.

– Я это… вроде родственник.

– Не было у Мани родственников. А лет тебе сколько?

– Пятнадцать.

– Ты, значит, шестьдесят третьего года? Старуха уставиласьна него бледными маленькими глазами, она смотрела долго, молча и оченьвнимательно. А потом отвернулась.

Перед Толиком мелькали желтые батоны, серые рукавицы. Дажеголова стала кружиться от жары и этого мелькания. Ему показалось, старуха вовсезабыла о нем. Он заглянул ей в лицо. Лицо было грубое, красное, совсем старое инекрасивое.

– Иди, сынок, хлебушка возьми себе, сколько хочешь, и иди, –сказала она наконец, – нечего тебе здесь…

– Где она? – спросил Толик совсем тихо.

– Зачем тебе? – так же тихо спросила старуха.

– Я хочу знать.

Старуха поджала губы и опять отвернулась. Толик решил, чтоне отстанет, не уйдет. Так и будет стоять здесь, пока она не скажет. Ведьзнает. Точно знает… Но почему-то не хочет говорить.

– Клава! – вдруг крикнула старуха, и Толик вздрогнул отнеожиданности. Что расселась? Давай, подмени меня, замудохалась, перекурю.

У окна на лавке сидели две женщины, пили молоко из пакетов ижевали горячий хлеб, откусывая прямо от батонов. Одна из них поднялась и неспеша направилась к кругу.

Ивановна скинула серые рукавицы, не оглядываясь на Толика,пошла к выходу, сквозь строй гремящих вагонеток. Они вышли на улицу. Мягкосветило вечернее сентябрьское солнце. Подъехал грузовик с синими буквами«Мука». Грузчик в грязном белом халате, пошатываясь и что-то напевая, прошелмимо, задел Толика плечом, матюкнулся и исчез в белом мучном облаке. Черезтолстый шланг из машины качали муку куда-то наверх, в мучной цех. Шланг пыхтел,как живой.

– А ты похож на Маню-то, – сказала Ивановна, достала мятуюпачку «Беломора», продула бумажный фильтр, закурила, – очень даже похож. Зватькак?

– Толик. Анатолий.

– Красивое имя. А она хотела Георгием назвать, Маня-то. Мы сней соседками по комнате были. У ней, как вернулась из роддома, долго молоко неуходило. Плакала она сильно, потом пить стала. Однажды в роддом пошла, пьяная,наскандалила там, был привод в милицию. Она еще больше стала пить, хуже мужика,запоями… Нам здесь квартиры обещают, как семь лет отработаешь – должны дать. Ноне дают. Все знают, однако ждут. Маня тоже ждала, говорила, вот будет свойугол, сразу пить брошу, найду сына, заберу из детдома… Как-то пришла с вечернейсмены, выглушила бутылку водки, потом еще портвейну добавила и сиганула в окнос пятого этажа. Вроде не так высоко, да внизу асфальт. Сразу померла. Чеготолько не бывает по пьяному делу…

Толстый ребристый шланг, тянувшийся вверх из машины, былпохож на раскормленного живого змея. Шланг пыхтел, грузчики унылоперебрасывались матюками, с грохотом толкали вагонетки. Ивановна затоптала«беломорину», молча ушла назад, в цех укладки, надела прожженные рукавицы, ируки ее стали механически перекладывать белые батоны на деревянные ящикивагонетки. Как час назад, как двадцать лет назад, когда она была молодой иглупой, приехала в Москву искать лучшей жизни. Но все-таки она была умней МаниАстаховой, умудрилась не родить ребенка, не оставить его в роддоме, не спилась,не выбросилась из окна, на заплеванный асфальт общежитского двора. Идождалась-таки комнаты в коммуналке, своего одинокого московского угла настарости лет.

Толик Чувилев вернулся в ПТУ через дырку в заборе. С тех порон старался не смотреть в сторону красного кирпичного здания хлебозавода № 5 ипочему-то долго потом не мог есть белый хлеб. Только черный – его не выпекалина том хлебозаводе.

«Значит, она от меня дважды отказалась, – думал он, – второйраз уже окончательно…»