него отсутствовала верхняя часть черепа. Все здесь об этом знают. Они приходили на него поглазеть, как будто он был цирковым животным. Он тоже пришел, – она указала на мистера Сандерсона в его ярко-желтой рубашке. – Он принес нам вот это, – она показала конверт. – Он сел за наш кухонный стол и сказал, что сожалеет о нашей потере. Сожалеет. Мы все видим, что в нашей реке почти не осталось рыбы. Может быть, это из-за плотин, я не знаю. Может быть, это из-за вырубки лесов или из-за океанического промысла. А может быть, средство от сорняков убивает рыбу. А может, они и нас убивают? Вызывают у людей рак? Выедают мозги из голов наших детей? Вы все об этом думаете, но ни у кого не хватает смелости задать эти вопросы вслух. – Она оглядела комнату, выдохнула воздух через нос. – Тот, кто сказал, что лояльность нельзя купить, ни дня не провел в стране Сандерсона. Что ж, можете оставить свои деньги себе. – Она высыпала купюры из конверта на пол. Мама крепче обняла Карпика. – Может, я и похоронила своего сына, но память о нем не продается.

Мама Люка протиснулась в проход и вышла за дверь. Люди перешептывались.

Карпик прижался к маминой груди. К микрофону подходили все новые люди. Карпик зевнул. Он принялся качать ногами, пока мама не коснулась его колена, заставив остановиться. Он откинул голову ей на плечо и уставился в потолок, представляя, каково это – ходить по нему, как по полу. Ему хотелось, чтобы все замолчали, чтобы все закончилось.

Наконец раздался голос папы, гулкий и странный. Папа попытался отрегулировать микрофон, но тот не поднимался достаточно высоко, поэтому ему пришлось наклониться и начать сначала.

– Меня зовут Ричард Гундерсен. Моим отцом был Хэнк Гундерсен. Он занялся установкой чокеров в тринадцать лет. Это было в 1916 году. – Папа сунул два пальца за воротник и посмотрел на бумажку в своей руке. – Его дед был верхолазом, он поселился на утесе над Трамплинной скалой, когда туда еще вела старая дорога. Его сын, мой дед, тоже стал верхолазом. Погиб на работе. Как и мой отец. Я – верхолаз в четвертом поколении. С восемнадцати лет я занимаюсь валкой гигантских секвой. Повидал много леса. Эта роща не похожа на те большие леса, в которых мы работали раньше. Все они исчезли, за исключением того, что сохранил парк. – Мужчины закивали в своих креслах. Папа прочистил горло. – У нас у всех есть семьи. У меня жена и сын – они сидят вон там. – Карпик почувствовал, как мама сдвинулась с места. Головы повернулись в их сторону. – И если вы закроете эту рощу, то пострадаем не только мы. Этот город живет за счет древесины. С тем же успехом нас всех здесь можно просто расстрелять. – Папа сложил бумажку и спрятал ее в нагрудный карман. – Может быть, в том, что говорят эти люди, есть доля правды. Может быть, от отравы погибает рыба или олени, я не знаю. Когда ты кого-то теряешь, ты ищешь, кого бы обвинить, такова человеческая природа. – Папа бросил взгляд на маму. – Особенно если это ребенок, у которого не было шанса на жизнь. Я это понимаю. Но давай не будем путать вещи. Я прожил в Кламате всю свою жизнь, никогда не уезжал отсюда дальше, чем на сто миль, и провел большую часть своей жизни на этих берегах. Я пил из этих ручьев в течение пятидесяти лет и ни разу в жизни не болел, за исключением, может быть, одного или двух раз, но пил я тогда вовсе не воду из ручья. – По рядам прокатился смешок. – Может быть, это не очень популярное мнение, но я рад, что правительство создало государственные парки. Туда можно отправиться и собственными глазами увидеть девственные леса. Спросите любого из этих парней. Вы не найдете человека, который бы любил лес больше, чем лесоруб. Если вы поскребете лесоруба, то, будьте уверены, под ним обнаружится рьяный любитель природы. Но разница между нами и этими людьми в том, что мы здесь живем. Мы здесь охотимся. Мы здесь рыбачим. Мы разбиваем здесь лагеря. Они вернутся туда, откуда пришли, а мы завтра проснемся здесь. Это наш дом. Древесина дает нам еду для наших столов, одежду для наших детей. Знаете, секвойи очень трудно убить. Срубишь дерево, а оно пускает побеги. Даже огонь его не убивает. А вот те большие деревья в роще – они очень старые. Они готовы сгнить. Это все равно, что поджечь кучу денег и смотреть, как они горят.

– Правильно! – крикнул кто-то.

– Зарабатывать на жизнь здесь нелегко. Мы не живем на широкую ногу. Но если ты растешь в стране краснолесья, то учишься делать что-то из ничего. Мы знаем, как прокормить наши семьи. Все, о чем мы просим, – это позволить нам это сделать.

Папа вернулся и сел. В зале поднялся шум.

– Меня зовут Джордж Байвотер. – Пожилой мужчина встал к микрофону. – Мой отец – Лестер Байвотер, некоторые из вас его знали: он работал на лесопилке, тягал бревна. Мы – жители реки Кламат. Сначала вы убили нас. Затем вы убили лосося. А теперь вы убиваете самих себя. – Голос старика стал громче. – Когда вы отравляете землю, вы отравляете свое собственное тело. Лосось каждый год возвращается домой в реку, а вы, люди, не испытываете к этому никакой благодарности. Для вас лосось – это просто деньги, это экономика. Наши люди едят из этой реки дольше, чем растут эти деревья. Мы питаемся одним и тем же лососем на протяжении стольких поколений, что наша ДНК переплелась. Мы – часть лосося, а лосось – часть нас. Все, что у нас есть, мы получаем из реки. Когда река болеет, болеем и мы, потому что мы тоже часть реки. Если вы нарушаете места захоронения, вам все равно. Вы не увидите, чтобы мы раскапывали ваши кладбища, отправляли голову вашей бабушки в какой-нибудь музей.

– Эти черепа не отсюда! – закричал дядя Юджин. – Газету почитай!

– Да, – согласился старик. – Кто-то выкопал их и принес туда. – Старик посмотрел на дядю Юджина долгим тяжелым взглядом. – Видишь, даже кости наших предков не защищены от тебя. – Он медленно повернулся лицом в зал. – Народ юрок, мы жили здесь, вдоль этой реки, на протяжении ста поколений – даже больше – и мы все еще здесь. Вы много раз слышали о племенах, которых переселили с их земель, но не о нас. Наша резервация находится прямо здесь: по миле с каждой