* * *

В середине августа пришло письмо от Никифора. Сама Алена не умела ни читать, ни писать, дед с бабкой тоже. Поэтому письмо отдали Акимке, единственному грамотному, оказавшемуся в их избе. Однако Акимка, повертев и помусолив листок бумаги, мелко исписанный карандашом, разобрал всего несколько слов.

– Ну, что ты, читать-то не можешь! – осерчала на него Алена. – Какой год уже в школе, а все без толку! По-писаному не можешь!..

– А что отец так пишет, – заканючил Акимка. – Я могу только по-печатному, а тут закорючки…

– Где он тебе по-печатному возьмет! Что ты мелешь, балбес! И в школе отметки плохие! Вот выгонят – останешься неучем!

– Ладно, ладно, тише ты, тише! – вступился за внука дед. – Он еще маленький, успеет, выучится… Как и рыбачить тоже. Не так ли, Акимка? – прищурившись, с усмешкой произнес дед, глянув на внука.

Акимка, не поняв иронию деда, ухватился за его помощь:

– Конечно, деда прав! Вот вырасту – тогда учиться буду!

– Тогда будет поздно, – пробурчала сердито Алена, вспомнив свою судьбу, которая не дала ей возможности выучиться в юности, а теперь уже не было ни сил, ни времени – камнем давила семья, заботы.

Забрав письмо у Акимки, она пошла искать грамотея по соседям.

Письмо ей прочитали. Вернулась она домой повеселевшая, радостная.

– Ну, как там Никифорушка? – нетерпеливо спросила бабка сноху, увидев ее сияющее лицо.

– Все хорошо! Переехал он, в бараке комнату дали! – возбужденно заговорила Алена. – Пишет, что большая, два окна, сухо! Правда, клопы и тараканы, но тепло и светло. Вот радость-то ребятишкам! Они же там, в землянке, мокриц боялись ужас как!.. Да и к работе теперь близко, почти рядом! И детский садик тоже близко! Я же намаялась с ними, – кинула она взгляд на малышей, во все глаза смотревших ей в рот, слушая вести от отца.

– Вот и слава богу! – обрадовалась вместе со снохой бабка. – Жизнь-то налаживается, теперь полегче будет. Война-то уж давно позади… Вот только Егорушка не вернулся, пропал без вести, – вспомнила бабка своего среднего сына, вдруг жалобно скривила морщинистый рот, быстро поднесла к губам концы черного платка, по-старчески повязанного, отвернулась от снохи и пошла в угол – к иконе. Там она стала креститься и неторопливо кивать головой, что-то тихо говоря румяной Богоматери.

Дед, выслушав вести от старшего сына, поднялся и вышел во двор, оставив женщин наедине с их переживаниями. Он не любил и не выносил женских слез. По жизни он много испытал. Она здорово ломала его. Особенно в молодости. И он, как ему казалось, уже давно отстрадал отведенное ему на жизнь. Но каждый раз, как только бабка вспоминала пропавшего на войне сына, он поскорее уходил куда-нибудь, чтобы не показать при ней свою слабость. Еще до революции дед отбывал на каторге, на рудниках Забайкалья. Туда он попал как уголовник – за убийство татарина, у которого угнал с дружком коней. А тот, увязавшись за ними, нагнал их в степи. Дед и раньше, до истории с татарином, баловался с дружками в степи: то угонял у кого-нибудь скотину, то коня, бывали случаи, они нападали и на одиноких путников. Шалили в основном вдали от своей деревни, заходя иногда южнее речки Карасук, в Кулундинскую степь. Здоровый, высокий ростом, дед не знал, куда приложить свою силу, и растрачивал ее в степи. Каторга отняла у него силы, поубавила удаль, но не смогла ни сломать, ни переделать. Революция и последующие годы Гражданской войны прошли мимо деда. Он как-то умудрился не пристать ни к тем, ни к другим, хотя через их затерявшуюся в степной глухомани деревню перекатывались волны то красных, то белых. И, очевидно, потому, что деревне в ту пору страшно не повезло: сначала обрушилась оспа, затем тиф. Поэтому отряды обходили ее стороной или проскакивали не останавливаясь. Дед хорошо помнит то время, когда, провалявшись в беспамятье несколько дней, он очнулся и, обнаружив, что в доме нет живых, поднялся на ослабевших ногах, пошел к соседям, надеясь найти там хотя бы что-нибудь поесть. В доме соседей тоже все вымерли… Он мутным взглядом окинул трупы, валящиеся как попало и густо копошащихся на них вшах, и стал искать еду. Инстинктом он чувствовал, что если сейчас не найдет ничего поесть, то с ним все будет кончено. В доме соседей тоже было пусто, он пошел в следующий, сдирая руками коросту, залепившую ему лицо и глаза… У него была оспа, которая и спасла его от тифа. В следующем доме он увидел ту же картину… Он пошел дальше и дальше, подряд по домам… Деревня вымерла, была пуста. Но до сознания деда это не доходило – он искал еду… Тиф, пожрав всех в деревне, ушел, оставив в живых двух или трех человек, в том числе и деда. И вот с той-то поры он и стал рябым. И вот сейчас, когда с тех пор минуло уже почти тридцать лет, его лицо, сглаженное временем и старостью, секла чуть-чуть заметная рябоватость.

Не откладывая надолго, Алена собралась с ребятишками назад, к мужу в город. На станцию провожать внуков и сноху старики отправились оба. Алена уезжала товарняком. Денег на дорогу у нее не было. Да они, пожалуй, были не нужны. Деда знали хорошо в округе, в том числе и на станции. Там его старый приятель помог Алене устроиться с детьми в теплушке товарняка и обещал, что они спокойно доедут до Татарска. Дальше им нужно будет пересесть на какой-нибудь другой товарняк, который идет на восток. Если же им не удастся сесть на состав, идущий прямо в Кемерово, то будет еще одна пересадка, а там уже будет недалеко и до Кемерово. На всем этом пути все зависит от расторопности и напористости Алены.

На станции бабка перецеловала внуков, дед похлопал их по спине, провел жесткой, заскорузлой крестьянской ладонью по ежикам, под машинку стриженным головкам. Алена и Акимка посадили малышей в теплушку.

Бабка не удержалась, на прощание всплакнула, перекрестила Алену и внучат.

– Поцелуй там Никифора от меня и кланяйся ему! Живите дружно! Он же у меня хороший. Вишь, как счас тяжело-то… О нас с дедом не беспокойтесь, мы при доме, при хозяйстве… Как-нибудь управимся. Даст бог, изменится время! И вам полегче станет: вот подрастут – помощники будут! Заживете!..

– Ну, мать, ты совсем думаешь, что они нищенствуют! Никифор-то с головой, не пропадут! – недовольно забурчал дед.

– Ничего, мама, мы вот оправимся и вам помогать будем! – бодро, со слезливостью в голосе, говорила Алена, искренне веря, что она сможет кормить свою ораву, да еще помогать старикам.

– Да бог с тобой, Алена! Какая помощь-то нам нужна! Нам ниче не надо! У нас с дедом все есть!..

Дед с бабкой, с одной стороны, были рады, что Алена с ребятишками уезжают, так как голодно им самим было, а при такой ораве совсем невмоготу. С другой же стороны, тоскливо им было оставаться снова одним, и неизвестно насколько, так как за лето, несмотря на мытарства, они привязались к внукам. И жизнь на какое-то время заиграла в тихом, застоявшемся их дворе, стали осмысленными суетливые заботы.

Бабка расцеловала на прощание и сноху, всплакнула, еще раз перекрестила. Дед собрался было попрощаться со снохой сдержанно, однако на этот раз строгость не получилась, когда Алена ткнулась в широкую грудь старика, потом, отстранившись, заметила, что у того странно покраснели глаза.