– Смотри осторожнее там! – крикнула Алена, уже вдогонку ему. – Не утони!..

– Мамка, ну что ты! – донеслось досадливо с улицы, и босые ноги мягко застучали по пыльной дороге, ведущей в проулок и далее на озеро.

Насвистывая прилипчивую хулиганскую песенку: «Я парень был хороший, семнадцати годков…», которую часто горланил с дружками в городе и с ними уже не раз бывал на мелких кражах, он вприпрыжку пустился на озеро. Там он отыскал проход в камышах к чистой воде, закинул удочку и присел, собираясь долго и терпеливо ожидать клева, так как дед предупредил его, что рыба в этом озере сытая, привередливая и на удочку идет плохо.

Но выдержки у него хватило ненадолго. Он вытащил из воды удочку, осмотрел наживку – червяк был нетронут. Тогда он, вспомнив, как поступают рыбаки, поплевал на червяка, снова забросил удочку и присел на бережок. Однако рыба не хотела брать и плеваную наживку тоже.

«Может быть, близко? – подумал он. – Надо закинуть подальше, там рыбы много…»

Он вытащил удочку и закинул ее подальше: не получилось, попробовал еще раз – то же самое. Тогда он стал ловчить, стараясь кинуть крючок с гайкой как можно дальше от берега. Но получалось раз за разом плохо.

От злости он завизжал: «Ай-аа!» – умело и смачно по-матерному выругался и, раскрутив над головой удилишко, забросил удочку на этот раз удачно: гайка с громким всплеском плюхнулась далеко от берега, по воде пошли большие круги.

Он посидел над удочкой: рыба все равно не хотела клевать… Тогда он, тренируясь, просто из интереса, стал закидывать удочку как можно дальше от берега. Крутить над головой леску ему надоело. Он стал закидывать ее из-за спины, отводя удилишко назад, а затем резким взмахом пуская его по прямой вперед… Так получалось дальше. Ему понравилось, было легко, гайка с громким всплеском булькала в воду, далеко вокруг распугивая рыбу… Но его это не смущало, было занятно закидывать удочку просто так, стараясь попасть гайкой в нужное место. Заметив водомеров, он стал охотиться за ними. У него появился зуд попасть хотя бы в одного и затопить, как кораблик. Однако это оказалось не просто. Он увлекся настолько, что забыл об осторожности. Взмахнув в очередной раз удилищем из-за спины, он почувствовал, как будто кто-то сильный резко схватил удилишко и остановил его на полпути. И в тот же миг его спину кто-то ужалил, ужалил сильно, как будто огромная оса вонзила в него свое острое жало… От боли он взвыл: «О-ой!» – и завертелся на месте, стараясь достать до спины, где засела боль. При этом он сильно дернул удилишком, рывок тут же отозвался болью в спине, и до него дошло, что он сам себе засадил в спину свой же крючок. Он бросил удилишко и заплясал на берегу, закидывая назад руки, стараясь освободиться от крючка, но этим еще больше причиняя себе боль. Достать крючок оказалось невозможно, а ноющая боль, растекаясь по спине, жалила все сильнее и сильнее…

Помучившись и поняв бесполезность своих потуг, он расплакался от боли и обиды, подобрал удилишко, осторожно положил его на плечо и так, плача, поплелся домой.

Алена возилась во дворе у летней глиняной печурки, готовя ребятишкам еду, когда к дому медленно подошел Акимка с удочкой на плече, громко плача и размазывая по грязному лицу слезы.

Она удивилась:

– Ты что, Акимка! Кто тебя обидел?! – озабоченно спросила его, видя, что с ним все порядке, а он заливается слезами.

Не говоря ни слова, Акимка повернулся спиной к матери: почти во всю его спину расползлось огромное красное пятно.

Алена испугалась, охнула, кинулась к сыну и, увидев, в чем дело, громко, чуть не плача сама, закричала:

– Батя!.. Батя, сюда! Скорее, Акимка поранился!

Из хаты выскочил дед и быстро подошел к ним. За дедом прибежала и бабка. Глянув на Акимкину рану, дед, вместо того чтобы что-нибудь делать, вдруг весело, по-молодому расхохотался, да так, что от возбуждения даже присел, хлопнув себя обеими руками по коленям.

– Ты чо, дед, как дурачок, смеешься! – накинулась на него бабка. – Из ума выжил, старый хрен? Внучек помират, а он веселится! А ну, делай что-нибудь, не то я тя, старого козла, счас!..

И она действительно накинулась на него с кулачками. Бабка была маленькая ростом, чуть не вполовину меньше деда, сухонькая и еще опрятная телом старушка. Деда она, вообще говоря, не боялась, а только делала вид, что его суровые взгляды внушают ей какой-то страх перед ним. Однако делала это для того, чтобы поддерживать авторитет деда в семье, как это было в пору их молодости, чтобы воспитывать детей, а потом, с возрастом, стало уже привычкой. И только в такие вот моменты можно было понять, кто же на самом деле был главой в доме. В такие минуты бабка набрасывалась на деда с кулачками, разом разрушая весь его дутый авторитет. Он же обычно посмеивался, выставлял вперед руки, не давая бабке приблизиться вплотную, и она вгорячах вымешивала свою злость на его сильных, жилистых руках. За всю их долгую совместную жизнь, несмотря на частые нападки бабки, дед никогда, ни разу не поднял на нее руку да и редко повышал голос. Должно быть, бабка в юности была маленькой стройной девушкой, физически слабой, однако неробкой. Удивительно, но эту девичью стройность она сохранила до самой старости, до сих пор была легка, подвижна, как все остро чувствующие люди. И, может быть, из-за этого до сих пор нравилась деду, который когда-то в юности, пленившись ее стройностью и слабостью, взял ее под свою защиту, под свое крыло, загородив от нападок жизни, с удовольствием получая за это от нее иногда тумаки, сродни тем, которые невзначай перепадают матери от расшалившихся детей.

Дед перестал смеяться, снова стал серьезным, повернул к себе спиной Акимку, осмотрел рану.

– А ну, мать, принеси сало да тряпку чисту! – приказал он бабке. – Да поживей, а то внучек твой еще помрет! – ехидно, с подначкой добавил он.

Бабка, что-то пробурчав в его адрес, быстро заспешила в избу и вскоре вернулась, неся чистую белую холщовую рубаху деда.

– Ты что принесла-то, старуха?! – воскликнул дед. – Глаз нет, что ли? Это же моя похоронная одежа! Исподняя!..

– Вижу, вижу, что одежа! Да боле ничего нет!

– Как нет – поищи!..

– Искала, нет, те говорю! Че, те рубаху жалко, а внучка нет? Помрет ведь! А тебе рано! Скоко еще жить да жить! Десяток рубах скопишь!.. Это я вперед помру, с таким, как ты! Вот похоронишь, будешь знать, как одному-то жить!..

От этой перепалки деда с бабкой Акимка перестал плакать и с интересом стал прислушиваться. Они, живя здесь, уже узнали слабость бабки: грозить деду, что она умрет и оставит его одного, и знали, что это была просто угроза, так как и бабка и дед были отменного здоровья и, по-видимому, им было суждено прожить еще долгую жизнь.

Слушая бабку с дедом, Акимка не выдержал и расплылся улыбкой.

– Ну вот, ты погляди на него! – показал дед на Акимку и рассмеялся. – Помират твой внучек!..

Акимка, сообразив, что попался, снова принял жалостливый вид, стараясь выдавить из себя слезы. Но теперь никто ему уже не верил, даже сердобольная бабка успокоилась и перестала шуметь на деда.