Симка, бегая по степи за своими братьями, смеялся и неестественно, по-дикому мычал, раскрывая немой рот. Эта степь, солнце, зеленеющая, тянущаяся в рост трава, птицы, возбужденное тревожное попискивание пташек, радостная долгая песнь жаворонка, мать – еще молодая, стройная и сильная, и братья – мальцы – даже полувзрослый Акимка… Эта картина прочно и навсегда отпечаталась в памяти у него, немого, который теперь мог только смотреть и слушать мир и людей.

Яиц насобирали за день много. К вечеру вернулись усталые. Мальцы еле притащились, изнуренные от степного солнца и многих верст, которые пришлось отмерить за день. Вечером варили яйца и отбирали для еды незасиженки, чуть-чуть надкалывая и нюхая их. От засиженных в нос ударял тошнотворный удушливый запах. Засиженок было много, оставшихся яиц хватило всего на один раз поесть всей семьей.

* * *

На День Всех Святых бабка напекла с утра морковных блинов, чтобы накормить не по-будничному сноху и внуков.

– А что, Аленушка, – начала она после завтрака, – может, седня сходишь в степь, лучок с мальцами посабираешь? Время уж ему… На зиму бы трошки надо…

– Хорошо, мама, сходим. Только вот Минька и Симка ослабли, поносят…

– Что ж ты хочешь – времечко такое – июнь. Завсегда понос у малышей, с зелени, – буднично проговорила бабка. – Раньше-то хворали здорово, помирали. Нонче еще ничо, дохтора лечат… Ты как пойдешь с ними в степь, не давай лук-то есть…

Бабка расставила на столе миски, высыпала из коробки деревянные обглоданные ложки.

– Подымай, подымай, Аленушка! – переменила она разговор. – В дорогу калача вам дам. Умаетесь, будет чо поисть, шоб они зелень покуда не ели… Попривыкнут, тогда пущай пасутся за городьбой… Пора, подымай, завтрик готов, поисть – и в степь… К вечеру, как придете, я ужин приготовлю…

Алена ушла в горницу будить малышей. Там сначала раздалось сонное хныканье, затем веселый смех, шум и стукоток босых ног по глиняному прохладному полу. Алена вернулась на кухню, глубоко вздохнула.

– И как же вы без часов-то живете, мама? – спросила она бабку, все еще не в состоянии привыкнуть к здешнему ритму жизни. – Ведь так и не знаешь, когда и что делать.

На эти слова снохи бабка улыбнулась приветливо, и смешливые лукавые искорки блеснули у нее в глазах.

– Так часы-то теперь по солнцу ставят, а мы по солнцу завсегда жили! – сказала она, довольная своей простой и бесхитростной истиной.

– Да как же можно так?!

– Давно ли их знать-то стали, часы? Вон мой старик-то точно время скажет: смерит тень шагами и скажет.

– А ночью? – не сдавалась Алена.

– Ночью – по Кичигам али еще по Утичьему гнезду…[32] Нам ведь много не надо. Знать когда вставать али еще рано…

Дети, кое-как ополоснув водой лица, шумно уселись за стол, балуясь, застучали деревянными ложками о стол.

Пришел с гумна дед, занял свое постоянное место – в углу, под образами.

Бабка принесла с улицы от плиты чугунок с кашей, положила всем: деду отдельно, малышам разделила на две большие миски.

Поели. Бабка убрала со стола посуду, принесла чай – какой-то серовато-зеленой жидкости с горьковатым привкусом неизвестных трав.

– Ты что, дед, такой смурной? – спросила бабка.

– А что – я рази говорливый? – посмотрел дед из-под лохматых бровей на бабку…

– Праздник седня ведь!

– Знамо, что праздник… Это раньше он был праздник! – вдруг оживился дед, лицо осветилось, и он как-то озорно, по-молодому посмотрел на женщин. – Ох, раньше-то на этот день какие гульбища были! Девки, гармошка! По селу ходили – кумпаниями! Пройдемся с гармошкой по улке раз аль два, до девок дойдем, остановимся, семечками угощаем – карманы завсегда полны были! А как луна взайдет, игрища начнем… В чехарду аль в мяч. Нонче-то пошли резинковые да гуттаперчевы. А прежде были губенные да ешо шерстяные. Ох, как я бил-то, за край села!..

– Да будет тебе, брендить-то! – осадила было его бабка.

Дед оживился, задвигался на лавке, замахал руками.

– Ты что, старый? – забеспокоилась бабка. – Сдерешь рушник-то!

Предупреждение бабки запоздало. Дед, увлеченно махнув рукой, показывая, как он бьет лаптой по мячу, задел длинные концы рушника, свисающего с иконы румяной Богоматери, и на него посыпались сверху какие-то пучки травы, спрятанные за образами.

– Ну, я те говорила, старик! Что ты не слушаешь! – рассердилась бабка, бросилась собирать с пола траву.

– Ты что туда наложила-то?! – воскликнул дед, чувствуя свою вину, но стараясь показать, что не он виноват, а бабка.

– Что-что! Траву богородску, из-под Ивановой росы! Она ж год дюжит! Али сам не знаешь? Кто тебя лечить-то от спины будет? Вот вступит по осени, заохаешь…

– Ты, бабка, лучше за внуками присмотри, травки бы дала – вишь, поносят…

Бабка собрала с пола рассыпавшиеся пучки, тяжело распрямившись, охнула.

– Ох!.. Нету новой-то, а старая посохла! Выбросила я ее, – ответила она, сердясь на себя за промашку, что не оказалось у нее под рукой травки для внуков в нужную минуту, и пошла за печку, прятать пучки.

Алена с ребятишками ушла в степь, теперь за луком.

* * *

Акимка где-то нашел удочку, завалящую, со старым, заржавевшим крючком. Но это была удочка, самая настоящая: леска из шелковой нитки, грузилом служила небольшая гайка. Поплавок из сухой камышинки он соорудил сам. С удилищем дело было сложнее. Но в этом ему помог дед.

Увидев в руках внука уже готовую удочку, он расчувствовался его смекалкой и желанием ловить рыбу, полез на чердак, отыскал старое, высохшее до невесомости, длинное тальниковое удилище, должно быть, пролежавшее там уже лет десять, если не более. Возможно, даже еще с той поры, когда дед был более подвижным и сам был не прочь развлечься на озере.

– На, держи! – протянул он внуку удилище. – И шоб мне без рыбы домой не вертался! – шутливо добавил он, показав в редкой улыбке еще здоровые зубы.

– Спасибо, деда! – обрадованный, схватил удилище Акимка и тут же стал привязывать к нему леску.

Больше он не мог выдержать, сразу же собрался и, крикнув: «Мамка, я пошел на рыбалку, на озеро!» – выскочил со двора, даже не подумав взять с собой клянчивших братишек, которые с завистью глядели на его приготовления.