– Это в здешних нравах, – сказал он, – по крайней мерехарактерно и… смело; и, смотрите, все смеются, а негодуете одна вы.

Но были шалости уже нестерпимые, с известным оттенком.

В городе появилась книгоноша, продававшая Евангелие,почтенная женщина, хотя и из мещанского звания. О ней заговорили, потому что окнигоношах только что появились любопытные отзывы в столичных газетах. Опятьтот же плут Лямшин, с помощью одного семинариста, праздношатавшегося в ожиданииучительского места в школе, подложил потихоньку книгоноше в мешок, будто быпокупая у нее книги, целую пачку соблазнительных мерзких фотографий из-заграницы, нарочно пожертвованных для сего случая, как узнали потом, одним весьмапочтенным старичком, фамилию которого опускаю, с важным орденом на шее илюбившим, по его выражению, «здоровый смех и веселую шутку». Когда беднаяженщина стала вынимать святые книги у нас в Гостином ряду, то посыпались ифотографии. Поднялся смех, ропот; толпа стеснилась, стали ругаться, дошло бы идо побоев, если бы не подоспела полиция. Книгоношу заперли в каталажку, итолько вечером, стараниями Маврикия Николаевича, с негодованием узнавшегоинтимные подробности этой гадкой истории, освободили и выпроводили из города.Тут уж Юлия Михайловна решительно прогнала было Лямшина, но в тот же вечер нашицелою компанией привели его к ней, с известием, что он выдумал новую особеннуюштучку на фортепьяно, и уговорили ее лишь выслушать. Штучка в самом делеоказалась забавною, под смешным названием «Франко-прусская война». Начиналась онагрозными звуками «Марсельезы»:

Qu’un sang impur abreuve nos sillons![128]

Слышался напыщенный вызов, упоение будущими победами. Новдруг, вместе с мастерски варьированными тактами гимна, где-то сбоку, внизу, вуголку, но очень близко, послышались гаденькие звуки «Mein lieberAugustin».[129] «Марсельеза» не замечает их, «Марсельеза» на высшей точкеупоения своим величием; но «Augustin» укрепляется, «Augustin» всё нахальнее, ивот такты «Augustin» как-то неожиданно начинают совпадать с тактами «Марсельезы».Та начинает как бы сердиться; она замечает наконец «Augustin», она хочетсбросить ее, отогнать как навязчивую ничтожную муху, но «Mein lieber Augustin»уцепилась крепко; она весела и самоуверенна; она радостна и нахальна; и«Марсельеза» как-то вдруг ужасно глупеет: она уже не скрывает, что раздражена иобижена; это вопли негодования, это слезы и клятвы с простертыми к провидениюруками:

Pas un pouce de notre terrain, pas une pierre de nosforteresses![130]

Ho уже она принуждена петь с «Mein lieber Augustin» в одинтакт. Ее звуки как-то глупейшим образом переходят в «Augustin», она склоняется,погасает. Изредка лишь, прорывом, послышится опять «qu’un sang impur…», нототчас же преобидно перескочит в гаденький вальс. Она смиряется совершенно: этоЖюль Фавр, рыдающий на груди Бисмарка и отдающий всё, всё… Но тут уже свирепеети «Augustin»: слышатся сиплые звуки, чувствуется безмерно выпитое пиво,бешенство самохвальства, требования миллиардов, тонких сигар, шампанского изаложников; «Augustin» переходит в неистовый рев… Франко-прусская войнаоканчивается. Наши аплодируют, Юлия Михайловна улыбается и говорит: «Ну как егопрогнать?» Мир заключен. У мерзавца действительно был талантик. СтепанТрофимович уверял меня однажды, что самые высокие художественные таланты могутбыть ужаснейшими мерзавцами и что одно другому не мешает. Был потом слух, чтоЛямшин украл эту пиеску у одного талантливого и скромного молодого человека,знакомого ему проезжего, который так и остался в неизвестности; но это всторону. Этот негодяй, который несколько лет вертелся пред СтепаномТрофимовичем, представляя на его вечеринках, по востребованию, разных жидков,исповедь глухой бабы или родины ребенка, теперь уморительно карикатурил иногдау Юлии Михайловны, между прочим, и самого Степана Трофимовича, под названием«Либерал сороковых годов». Все покатывались со смеху, так что под конец егорешительно нельзя было прогнать: слишком нужным стал человеком. К тому же онраболепно заискивал у Петра Степановича, который в свою очередь приобрел к томувремени уже до странности сильное влияние на Юлию Михайловну…

Я не заговорил бы об этом мерзавце особливо, и не стоил быон того, чтобы на нем останавливаться; но тут произошла одна возмущающаяистория, в которой он, как уверяют, тоже участвовал, а истории этой я никак немогу обойти в моей хронике.

В одно утро пронеслась по всему городу весть об одномбезобразном и возмутительном кощунстве. При входе на нашу огромную рыночнуюплощадь находится ветхая церковь Рождества богородицы, составляющая замечательнуюдревность в нашем древнем городе. У врат ограды издавна помещалась большаяикона богоматери, вделанная за решеткой в стену. И вот икона была в одну ночьограблена, стекло киота выбито, решетка изломана и из венца и ризы было вынутонесколько камней и жемчужин, не знаю, очень ли драгоценных. Но главное в том,что кроме кражи совершено было бессмысленное, глумительное кощунство: заразбитым стеклом иконы нашли, говорят, утром живую мышь. Положительно известнотеперь, четыре месяца спустя, что преступление совершено было каторжнымФедькой, но почему-то прибавляют тут и участие Лямшина. Тогда никто не говорило Лямшине и совсем не подозревали его, а теперь все утверждают, что это онвпустил тогда мышь. Помню, всё наше начальство немного потерялось. Народтолпился у места преступления с утра. Постоянно стояла толпа, хоть не бог знаеткакая, но все-таки человек во сто. Одни приходили, другие уходили. Подходившиекрестились, прикладывались к иконе; стали подавать, и явилось церковное блюдо,а у блюда монах, и только к трем часам пополудни начальство догадалось, чтоможно народу приказать и не останавливаться толпой, а, помолившись,приложившись и пожертвовав, проходить мимо. На фон Лембке этот несчастныйслучай произвел самое мрачное впечатление. Юлия Михайловна, как передавали мне,выразилась потом, что с этого зловещего утра она стала замечать в своем супругето странное уныние, которое не прекращалось у него потом вплоть до самоговыезда, два месяца тому назад, по болезни, из нашего города и, кажется, сопровождаетего теперь и в Швейцарии, где он продолжает отдыхать после краткого своегопоприща в нашей губернии.

Помню, в первом часу пополудни я зашел тогда на площадь;толпа была молчалива и лица важно-угрюмые. Подъехал на дрожках купец, жирный ижелтый, вылез из экипажа, отдал земной поклон, приложился, пожертвовал рубль,охая взобрался на дрожки и опять уехал. Подъехала и коляска с двумя нашимидамами в сопровождении двух наших шалунов. Молодые люди (из коих один был ужене совсем молодой) вышли тоже из экипажа и протеснились к иконе, довольнонебрежно отстраняя народ. Оба шляп не скинули, а один надвинул на нос пенсне. Внароде зароптали, правда глухо, но неприветливо. Молодец в пенсне вынул изпортмоне, туго набитого кредитками, медную копейку и бросил на блюдо; оба,смеясь и громко говоря, повернулись к коляске. В эту минуту вдруг подскакала, всопровождении Маврикия Николаевича, Лизавета Николаевна. Она соскочила слошади, бросила повод своему спутнику, оставшемуся по ее приказанию на коне, иподошла к образу именно в то время, когда брошена была копейка. Румянецнегодования залил ее щеки; она сняла свою круглую шляпу, перчатки, упала наколени пред образом, прямо на грязный тротуар, и благоговейно положила триземных поклона. Затем вынула свой портмоне, но так как в нем оказалось тольконесколько гривенников, то мигом сняла свои бриллиантовые серьги и положила наблюдо.