– Недавно так же настойчиво и так же быстро передано быломне из тех же уст другое требование, – медленно и с грустною отчетливостьюпроговорил Степан Трофимович. – Я смирился и… плясал казачка вам в угоду. Oui,la comparaison peut être permise. C’était comme un petit cozak duDon, qui sautait sur sa propre tombe.[131] Теперь…

– Остановитесь, Степан Трофимович. Вы ужасно многоречивы. Выне плясали, а вы вышли ко мне в новом галстуке, белье, в перчатках,напомаженный и раздушенный. Уверяю вас, что вам очень хотелось самому жениться;это было на вашем лице написано, и поверьте, выражение самое неизящное. Если яне заметила вам тогда же, то единственно из деликатности. Но вы желали, выжелали жениться, несмотря на мерзости, которые вы писали интимно обо мне и овашей невесте. Теперь вовсе не то. И к чему тут cozak du Don над какою-то вашеюмогилой? Не понимаю, что за сравнение. Напротив, не умирайте, а живите; живитекак можно больше, я очень буду рада.

– В богадельне?

– В богадельне? В богадельню нейдут с тремя тысячами дохода.Ах, припоминаю, – усмехнулась она, – в самом деле, Петр Степанович как-торасшутился раз о богадельне. Ба, это действительно особенная богадельня, окоторой стоит подумать. Это для самых почтенных особ, там есть полковники, тудадаже теперь хочет один генерал. Если вы поступите со всеми вашими деньгами, тонайдете покой, довольство, служителей. Вы там будете заниматься науками ивсегда можете составить партию в преферанс…

– Passons.[132]

– Passons? – покоробило Варвару Петровну. – Но в такомслучае всё; вы извещены, мы живем с этих пор совершенно порознь.

– И всё? Всё, что осталось от двадцати лет? Последнеепрощание наше?

– Вы ужасно любите восклицать, Степан Трофимович. Нынче этосовсем не в моде. Они говорят грубо, но просто. Дались вам наши двадцать лет!Двадцать лет обоюдного самолюбия, и больше ничего. Каждое письмо ваше ко мнеписано не ко мне, а для потомства. Вы стилист, а не друг, а дружба – это толькопрославленное слово, в сущности: взаимное излияние помой…

– Боже, сколько чужих слов! Затверженные уроки! И на вас уженадели они свой мундир! Вы тоже в радости, вы тоже на солнце; chère,chère, за какое чечевичное варево продали вы им вашу свободу!

– Я не попугай, чтобы повторять чужие слова, – вскипелаВарвара Петровна. – Будьте уверены, что у меня свои слова накопились. Чтосделали вы для меня в эти двадцать лет? Вы отказывали мне даже в книгах,которые я для вас выписывала и которые, если бы не переплетчик, остались бынеразрезанными. Что давали вы мне читать, когда я, в первые годы, просила васруководить меня? Всё Капфиг да Капфиг. Вы ревновали даже к моему развитию ибрали меры. А между тем над вами же все смеются. Признаюсь, я всегда вассчитала только за критика; вы литературный критик, и ничего более. Когдадорогой в Петербург я вам объявила, что намерена издавать журнал и посвятитьему всю мою жизнь, вы тотчас же поглядели на меня иронически и стали вдруг ужасновысокомерны.

– Это было не то, не то… мы тогда боялись преследований…

– Это было то самое, а преследований в Петербурге вы ужникак не могли бояться. Помните, потом в феврале, когда пронеслась весть, вывдруг прибежали ко мне перепуганный и стали требовать, чтоб я тотчас же далавам удостоверение, в виде письма, что затеваемый журнал до вас совсем некасается, что молодые люди ходят ко мне, а не к вам, а что вы только домашнийучитель, который живет в доме потому, что ему еще недодано жалование, не такли? Помните это вы? Вы отменно отличались всю вашу жизнь, Степан Трофимович.

– Это была только одна минута малодушия, минута глаз наглаз, – горестно воскликнул он, – но неужели, неужели же всё порвать из-затаких мелких впечатлений? Неужели же ничего более не уцелело между нами застоль долгие годы?

– Вы ужасно расчетливы; вы всё хотите так сделать, чтоб яеще оставалась в долгу. Когда вы воротились из-за границы, вы смотрели предомною свысока и не давали мне выговорить слова, а когда я сама поехала изаговорила с вами потом о впечатлении после Мадонны, вы не дослушали ивысокомерно стали улыбаться в свой галстук, точно я уж не могла иметь таких жеточно чувств, как и вы.

– Это было не то, вероятно не то… J’ai oublié.[133]

– Нет, это было то самое, да и хвалиться-то было нечем предомною, потому что всё это вздор и одна только ваша выдумка. Нынче никто, никтоуж Мадонной не восхищается и не теряет на это времени, кроме закоренелыхстариков. Это доказано.

– Уж и доказано?

– Она совершенно ни к чему не служит. Эта кружка полезна,потому что в нее можно влить воды; этот карандаш полезен, потому что им можновсё записать, а тут женское лицо хуже всех других лиц в натуре. Попробуйтенарисовать яблоко и положите тут же рядом настоящее яблоко – которое вы возьмете?Небось не ошибетесь. Вот к чему сводятся теперь все ваши теории, только чтоозарил их первый луч свободного исследования.

– Так, так.

– Вы усмехаетесь иронически. А что, например, говорили вымне о милостыне? А между тем наслаждение от милостыни есть наслаждениенадменное и безнравственное, наслаждение богача своим богатством, властию исравнением своего значения с значением нищего. Милостыня развращает и подающегои берущего и, сверх того, не достигает цели, потому что только усиливает нищенство.Лентяи, не желающие работать, толпятся около дающих, как игроки у игорногостола, надеясь выиграть. А меж тем жалких грошей, которые им бросают, недостаети на сотую долю. Много ль вы роздали в вашу жизнь? Гривен восемь, не более,припомните-ка. Постарайтесь вспомнить, когда вы подавали в последний раз; годадва назад, а пожалуй, четыре будет. Вы кричите и только делу мешаете. Милостыняи в теперешнем обществе должна быть законом запрещена. В новом устройствесовсем не будет бедных.

– О, какое извержение чужих слов! Так уж и до новогоустройства дошло? Несчастная, помоги вам бог!

– Да, дошло, Степан Трофимович; вы тщательно скрывали отменя все новые идеи, теперь всем уже известные, и делали это единственно изревности, чтоб иметь надо мною власть. Теперь даже эта Юлия на сто верствпереди меня. Но теперь и я прозрела. Я защищала вас, Степан Трофимович,сколько могла; вас решительно все обвиняют.

– Довольно! – поднялся было он с места, – довольно! И чтоеще пожелаю вам, неужто раскаяния?

– Сядьте на минуту, Степан Трофимович, мне надо еще васспросить. Вам передано было приглашение читать на литературном утре; это чрезменя устроилось. Скажите, что именно вы прочтете?