Наши дамы стеснились у самой решетки, весело и смешливошушукая. Стоявших на коленях и всех других посетителей оттеснили или заслонили,кроме помещика, который упорно остался на виду, ухватясь даже руками зарешетку. Веселые и жадно-любопытные взгляды устремились на Семена Яковлевича,равно как лорнеты, пенсне и даже бинокли; Лямшин по крайней мере рассматривал вбинокль. Семен Яковлевич спокойно и лениво окинул всех своими маленькимиглазками.

– Миловзоры! миловзоры! – изволил он выговорить сиплымбаском и с легким восклицанием.

Все наши засмеялись: «Что значит миловзоры?» Но СеменЯковлевич погрузился в молчание и доедал свой картофель. Наконец утерсясалфеткой, и ему подали чаю.

Кушал он чай обыкновенно не один, а наливал и посетителям,но далеко не всякому, обыкновенно указывая сам, кого из них осчастливить.Распоряжения эти всегда поражали своею неожиданностью. Минуя богачей исановников, приказывал иногда подавать мужику или какой-нибудь ветхойстарушонке; другой раз, минуя нищую братию, подавал какому-нибудь одномужирному купцу-богачу. Наливалось тоже разно, одним внакладку, другим вприкуску,а третьим и вовсе без сахара. На этот раз осчастливлены были захожий монашекстаканом внакладку и старичок богомолец, которому дали совсем без сахара.Толстому же монаху с кружкой из монастыря почему-то не поднесли вовсе, хотя тотдо сих пор каждый день получал свой стакан.

– Семен Яковлевич, скажите мне что-нибудь, я так давножелала с вами познакомиться, – пропела с улыбкой и прищуриваясь та пышная дамаиз нашей коляски, которая заметила давеча, что с развлечениями нечегоцеремониться, было бы занимательно. Семен Яковлевич даже не поглядел на нее.Помещик, стоявший на коленях, звучно и глубоко вздохнул, точно приподняли иопустили большие мехи.

– Внакладку! – указал вдруг Семен Яковлевич накупца-стотысячника; тот выдвинулся вперед и стал рядом с помещиком.

– Еще ему сахару! – приказал Семен Яковлевич, когда уженалили стакан; положили еще порцию. – Еще, еще ему! – Положили еще в третий рази, наконец, в четвертый. Купец беспрекословно стал пить свой сироп.

– Господи! – зашептал и закрестился народ. Помещик опятьзвучно и глубоко вздохнул.

– Батюшка! Семен Яковлевич! – раздался вдруг горестный, норезкий до того, что трудно было и ожидать, голос убогой дамы, которую нашиоттерли к стене. – Целый час, родной, благодати ожидаю. Изреки ты мне, рассудименя, сироту.

– Спроси, – указал Семен Яковлевич слуге-причетнику. Тотподошел к решетке.

– Исполнили ли то, что приказал в прошлый раз СеменЯковлевич? – спросил он вдову тихим и размеренным голосом.

– Какое, батюшка Семен Яковлевич, исполнила, исполнишь сними! – завопила вдова, – людоеды, просьбу на меня в окружной подают, в Сенатгрозят; это на родную-то мать!..

– Дай ей!.. – указал Семен Яковлевич на голову сахару.Мальчишка подскочил, схватил голову и потащил ко вдове.

– Ох, батюшка, велика твоя милость. И куда мне столько? –завопила было вдовица.

– Еще, еще! – награждал Семен Яковлевич.

Притащили еще голову. «Еще, еще», – приказывал блаженный;принесли третью и, наконец, четвертую. Вдовицу обставили сахаром со всехсторон. Монах от монастыря вздохнул; всё это бы сегодня же могло попасть вмонастырь, по прежним примерам.

– Да куда мне столько? – приниженно охала вдовица. – Стошнитодну-то!.. Да уж не пророчество ли какое, батюшка?

– Так и есть, пророчество, – проговорил кто-то в толпе.

– Еще ей фунт, еще! – не унимался Семен Яковлевич.

На столе оставалась еще целая голова, но Семен Яковлевичуказал подать фунт, и вдове подали фунт.

– Господи, господи! – вздыхал и крестился народ. – Видимоепророчество.

– Усладите вперед сердце ваше добротой и милостию и потомуже приходите жаловаться на родных детей, кость от костей своих, вот что, должнополагать, означает эмблема сия, – тихо, но самодовольно проговорил толстый, нообнесенный чаем монах от монастыря, в припадке раздраженного самолюбия взяв насебя толкование.

– Да что ты, батюшка, – озлилась вдруг вдовица, – да онименя на аркане в огонь тащили, когда у Верхишиных загорелось. Они мне мертвукошку в укладку заперли, то есть всякое-то бесчинство готовы…

– Гони, гони! – вдруг замахал руками Семен Яковлевич.

Причетник и мальчишка вырвались за решетку. Причетник взялвдову под руку, и она, присмирев, потащилась к дверям, озираясь на дареныесахарные головы, которые за нею поволок мальчишка.

– Одну отнять, отними! – приказал Семен Яковлевичостававшемуся при нем артельщику. Тот бросился за уходившими, и все трое слугворотились через несколько времени, неся обратно раз подаренную и теперьотнятую у вдовицы одну голову сахару; она унесла, однако же, три.

– Семен Яковлевич, – раздался чей-то голос сзади у самыхдверей, – видел я во сне птицу, галку, вылетела из воды и полетела в огонь. Чтосей сон значит?

– К морозу, – произнес Семен Яковлевич.

– Семен Яковлевич, что же вы мне-то ничего не ответили, ятак давно вами интересуюсь, – начала было опять наша дама.

– Спроси! – указал вдруг, не слушая ее, Семен Яковлевич напомещика, стоявшего на коленях.

Монах от монастыря, которому указано было спросить, степенноподошел к помещику.

– Чем согрешили? И не велено ль было чего исполнить?

– Не драться, рукам воли не давать, – сипло отвечал помещик.

– Исполнили? – спросил монах.

– Не могу выполнить, собственная сила одолевает.

– Гони, гони! Метлой его, метлой! – замахал руками СеменЯковлевич. Помещик, не дожидаясь исполнения кары, вскочил и бросился вон изкомнаты.

– На месте златницу оставили, – провозгласил монах, подымаяс полу полуимпериал.

– Вот кому! – ткнул пальцем на стотысячника купца СеменЯковлевич. Стотысячник не посмел отказаться и взял.

– Злато к злату, – не утерпел монах от монастыря.

– А этому внакладку, – указал вдруг Семен Яковлевич наМаврикия Николаевича. Слуга налил чаю и поднес было ошибкой франту в пенсне.

– Длинному, длинному, – поправил Семен Яковлевич.

Маврикий Николаевич взял стакан, отдал военный полупоклон иначал пить. Не знаю почему, все наши так и покатились со смеху.

– Маврикий Николаевич! – обратилась к нему вдруг Лиза, – тотгосподин на коленях ушел, станьте на его место на колени.

Маврикий Николаевич в недоумении посмотрел на нее.