«Сядь, недоносок! Ты, верно, только что вынул свой язык изнепотребного ведра, так засунь его обратно и не болтай попусту о вещах, которыетебе не по умишку! Сядь, я сказал, а не то я сам тебя выдеру!»

Тут уж никто не стал хохотать. Угроза на самом деле быластрашная. Тяжесть кунсовой руки никакому сомнению не подлежала. Как и то, чтона сына он её поднимет без особых раздумий. Кто-то даже потянул Винитара заруку, побуждая подчиниться и сесть, но мальчишка, понимая, что отступатьнекуда, руку выдернул. Он знал: если сейчас пойти на попятный, о воинскомдостоинстве можно будет больше не помышлять. Лучше сразу переселиться в жилищарабов, пасущих стада. Как ему потом говорили, он стал белей овечьего сыра,лежавшего на столе. Он сказал:

«Коли так, значит, мне останется только обратить противАптахара непроизносимые речи. И тогда пусть он либо убьёт меня за них, либопризнает, что он и есть таков, как я стану о нём говорить, и уберётся с этогоострова навсегда!»

После таких слов все разговоры за столом быстро замолкли.Люди окончательно поняли, что потешаться над мальчишеской выходкой сына кунсаим не придётся. Непроизносимые речи были ритуальным злословием, редкоупотребляемым из-за своих страшных последствий: оттого их так и называли –непроизносимыми. Мужчина объявлялся в них не-мужчиной-не-женщиной, созданием,не имеющим естества, а значит, не способным к правам и обязанностям, присущимполноценному человеку, к какому бы полу тот ни принадлежал. И это была необычная, каждодневно звучащая ругань, подразумевающая женское распутство илиущербность мужского достоинства. Что ругань? Отведя душу, оскорбитель иоскорблённый порою отправляются вместе пить пиво. Это же были древние, самимвременем отшлифованные слова, ничего бранного вроде бы не содержавшие, но,будучи произнесены, они не развеивались по ветру, как простая изустнаямусорщина, но оставались грозно висеть над человеческими головами, не допускаяни выкупа, ни словесного примирения, и в отплату за них испокон векапринималось только одно – смерть.

Вот какое поистине последнее оружие пустил в ход доведённыйдо крайности Винитар. Все стали смотреть на кунса. И кунс, подумав, вынес,пожалуй, единственный приговор, который ему оставался.

«Я не допущу, чтобы из-за прихоти балованного сопляка кров иочаг моих предков осквернили непроизносимые речи, – сказал он, снескрываемым отвращением глядя на сына. – Ладно, будет тебе твой поединок.Чего доброго – поумнеешь!»

«…Или помрёшь, невелика будет потеря», – почтинаверняка добавил он про себя. Однако то, что не высказано вслух, навсегда остаётсяв области предположений. Тут люди могут только гадать.

Утром, едва из моря выглянуло солнце, Аптахар и сын кунсаобнажёнными встали на морском берегу. Остров Закатных Вершин лежал гораздосевернее острова Старой Яблони, и если там ещё расставляли в погребах последниевыстланные соломой корзины с яблоками, – здесь снежные шапки гор уженачали неудержимое движение вниз, а по краю прибоя на камнях вовсю намерзаллёд.

Едва не всё племя собралось смотреть поединок. КунсВинитарий был среди немногих, кто не явился на берег. Наверное, тем самым онхотел показать, что исход состязания был ему безразличен. Зато Винитар сизумлением увидел на берегу свою бабку Ангран. Старуха стояла очень прямо,скрестив на груди руки, и, как ему показалось, взирала кругом даже с некоторымзлорадством. А вот у Аптахара, наоборот, вид был неуверенный и смущённый. Нет,конечно, предстоявшее испытание его не пугало. Правильного морского сегванавообще очень трудно пронять чем-либо, имеющим отношение к холоду и воде. Но наберегу собралось полным-полно женщин, и они уже начали насмехаться над взрослыммужчиной, вышедшим состязаться с мальчишкой. При этом мужественность Аптахараподвергалась языкастыми сегванками самому пристальному и, конечно, весьманепочтительному рассмотрению.

В конце концов молодой комес не выдержал.

«Любой из вас покажу, – рявкнул он, – затупилсяили нет мой клинок! Ну? Которой невтерпёж?»

«Нет уж, – со смехом отозвались женщины. – Лучшемы подождём, пока супротивник твой подрастёт. На него и сейчас смотреть радостней,чем на тебя!»

Если бы Винитар лучше разбирался в людях, он понял бы, чтоуже победил. Но тогда он мог только думать о ледяной стыни, которая должна былавот-вот обнять его обнажённое тело, о морозной воде, которая, казалось,нетерпеливо тянулась к нему брызгами, доносимыми ветром. От её жадных поцелуевбелая кожа процветала алыми звёздами.

«Берутся куски полотна такого размера, чтобы воин могперекинуть его через плечо и дважды обернуть кругом тела…» – принялась нараспевпроизносить бабка Ангран.

Девушка, подошедшая к Аптахару с мотком полотна и острымиовечьими ножницами, мило улыбнулась ему:

«Не захочешь ли ты пожаловаться, что твоё полотнище окажетсябольше, чем у кунсова сына?»

«Заткнись, дура!» – был раздражённый ответ.

«Полотнище смачивают в воде холодного моря, и воин сушит егона себе, – продолжала старуха. – Того люди признают победителем вспоре, чья правда духа позволит ему высушить больше полотнищ…»

Теперь-то Винитар хорошо знал, что дело тут было совсем не взакалке мореплавателя и не в умении тела переносить холод, а именно в тойправде духа, которая при других обстоятельствах наделяет способностью гаситьголой ладонью огонь или вынимать горячее железо из костра, не ведая ожогов.Собственно, он знал это и тогда, но одно дело – знать понаслышке и совсемдругое – попробовать самому. Он хорошо помнил: мокрое полотнище, обнявшее тело,в самый первый миг показалось ему даже не очень холодным. Холод навалился чутьпозже. Он проник сквозь кожу и стал всё глубже входить в тело, заставляя жизнь отступатьи съёживаться внутри. Винитар попытался вызвать в себе негасимый внутреннийжар, как делали герои сказаний, плавившие своими телами лёд и снег до земли… ипонял, что наступил его смертный час. Что ж, подумал он, значит, быть по сему.Попросить пощады его всё равно не заставила бы никакая сила на свете. Давноповзрослевший Винитар отчётливо помнил, как преисполнился равнодушия ипостепенно перестал о чём-либо думать, поскольку объём страдания, к которомуиначе приходилось бы прислушиваться, оказался слишком велик. Когда с него сняливысохшее полотнище и предложили новое, мокрое, он просто кивнул, слегка ивесьма отдалённо удивившись, что оказался ещё способен наклонить шею.

Аптахар сломался на четвёртой перемене полотнища.

«Ладно, пусть говорят люди, будто я зря насмешничал надтобой! – заорал он на весь берег. – Не желаю видеть юнца, которыйсобрался довести себя до смерти из-за того, что не научен веселить сердцебеседой!..»

Винитар на всю жизнь запомнил усмешку бабки Ангран,сопроводившую эти слова. Кое-кто потом говорил, будто он, мальчишка, и тогдауже был способен выиграть поединок. Так или нет, теперь оставалось толькопредполагать. Не подлежащим сомнению оставалось нечто гораздо более важное,случившееся в действительности, и вот что это было. Спустя несколько днейАптахар подошёл к кунсу и обратился к нему, сказав так: