Для всех тех, кто самим своим существованием оскорблялБлизнецов.

И деньги на лечебницу они добывали примерно так, какзаслуживала вся эта затея. Просили на городской площади милостыню!

Достойное занятие для двоих последователей Воина и Целителя,уж что говорить.

Это вместо того, чтобы всеми способами привлекать на своюсторону правителей края!.. Славного полководца государя Альпина и его старшегобрата, человека безвольного, весьма подверженного любому внушению!..

Нет, поделом им досталось. Весьма поделом.

Наверное, поэтому они и предпочли остановиться в кабакеязычника Айр-Донна, а в крепость единоверцев отнюдь не пошли. То ли прониклисьзапоздалым раскаянием и стыдом, то ли вполне обоснованно предположили, чтоХономер их не очень-то радостно примет…

Чисто на всякий случай Хономер велел Ташлаку и дальшеследить за поступками Кроймала и Никилы. И вот сегодня оказалось, что леностьдуха и отсутствие благородного жреческого стремления довела-таки двоих до отступничества.Вместо того, чтобы прийти к Хономеру и смиренно присоединиться к трудамтин-виленского братства, они… отправились в горы. С намерением осмотреть храмМатери Сущего, несколько лет назад якобы обретённый в этой дикой стране. И,если Ташлак ещё не ослеп и не оглох, они вовсе не собирались искоренять местноесуеверие.

Они имели в виду там поклониться.

Они даже привезли с собой из Кондара резные образаБлизнецов-над-болящим – и собирались предложить их горцам в качестве приношения!

Как если бы для них ничтожная кумирня пещерного племени всамом деле могла содержать нечто священное!..

Хономеру не впервые доводилось слышать о храме в горах,потому что слухами, как известно, земля полнится, а он всегда относился кслухам с величайшим вниманием, предпочитая не отмахиваться от них, новыкапывать малые зёрнышки истины, словно петух съестное из кучи навоза. Онникогда не был брезглив, и это приносило плоды.

Последнее время о новообретённом храме Богини в городеговорили подозрительно часто. И даже связывали с ним настоящее чудо, ибо какиначе можно было назвать примирение двух итигульских племён, много десятилетийпроведших в беспрестанной и очень жестокой резне?

Хономер знал: на пустом месте такие разговоры не возникают.

А теперь вот и жрецы Богов-Близнецов, ученики истинных детейПредвечного, по собственной воле пересекали необъятное и опасное море – и,вместо того, чтобы спешить к братьям по вере и каяться в вольных или невольныхгрехах, отправлялись к этой непонятной святыне. Для поклонения!

– Надо же наконец разобраться, – вслух проговорилХономер, глядя в окно.

Там, по совести сказать, тоже ничего особо радостного непроисходило. Скорее наоборот. Наставник Волк повторял приём, на который до сихпор считался способным лишь Волкодав. Ему завязали глаза, и семеро унотовзасновали вокруг, силясь достать его оружием. Правда, на Волкодава наскакивалис настоящими остро отточенными мечами, а на Волка пока – с вениками. Молодоймастер предпочитал не заноситься слишком высоко. Но всё равно чувствовалось:ещё немного – и он с такой же лёгкостью раскидает даже по-настоящемувооружённых.

«Хватит смотреть! – сказал себе Хономер. – С этимпокончено. Кан-киро не оправдало надежд».

«Как-киро? Не оправдало? – тотчас усмехнулся неумолимыйвнутренний голос. – А может, это ты не оправдал надежд кан-киро?..»

Он был прав, как всегда, этот внутренний голос. Хономервполне отдавал себе в том отчёт. И зло, горестно сожалел, что его не былосейчас там, во дворе, рядом с Волком. Что не он нападал на него, не он ввосторге летел кувырком прочь, восхищаясь мастерством Наставника и жарко мечтаякогда-нибудь самому встать с завязанными глазами в кругу ретивых учеников…

«Нет, – твёрдо сказал себе Хономер. – Это не мойпуть».

И, с усилием отвернувшись, стал разглядывать у противоположнойстены подставки, хранившие карты тин-виленских окрестностей. Каждая карта былаопрятно свёрнута трубкой и перевязана цветным шнурком. Взгляд Радетеля нашёл ивыделил некоторые из них. Он снова проговорил вслух:

– Надо в конце концов самому там побывать.

«Но где он, мой путь? Где он? Укажите, милосердные Братья…»

Слепой Лось, отец Шаршавиной Заюшки, всего более любиллетними днями работать на заднем дворе. Там было спокойно и тихо, туда еле-еледостигал шум и гам живой многолюдной деревни. То есть, конечно, в некоторойстепени достигал, – но не беспокоил, а просто давал знать, что у Зайцеввсё идёт обычным повседневным чередом и ничего недоброго не случилось.

Здесь для мастера был выстроен просторный амбар, где лежалидеревянные болванки, хранились инструменты и дожидались своего дня многиетысячи прутьев – одни весенней заготовки, другие осенней, все заботливоочищенные щемилкой, должным образом расколотые и либо отбелённые, либоокрашенные – иные в цвет топлёного молока, иные до бурой черноты – краской изсвоей же коры. Дверь амбара открывалась не прямо во двор, а под навес сверстачком и удобной скамьёй, вырубленной из большого бревна.

Теперь по берестяной крыше навеса шуршал летний дождь.Ветерок заносил под кров прохладу и сырость, сущее благословение после целойвереницы жарких и сухих дней. Под дождём мокли прутья, приготовленные дляочередной корзины, рождавшейся на продолговатой болванке под руками Лося.Оленюшка сидела рядом с мастером на большой связке луба. Зайчихам сталинравиться её сеточки, особенно если она украшала их нарочитыми узорными узлами.Хозяйкам, верно, думалось – в подобном наряде копчёные, скажем, окорока должныбыли непременно оказаться вкусней, чем в простой верёвочной обвязке. А неоказаться, так хоть показаться. Словом, дела у Оленюшки теперь было хотьотбавляй. Она и радовалась.

– Дяденька Лось… – подступила она кмастеру. – Люди говорят, ты мудр и худого не присоветуешь…

Лось улыбнулся:

– Невелика моя мудрость, но что могу, посоветую.Спрашивай, дитятко.

Что до мудрости, тут Лось скромничал. Люди обычно жалеютслепых, считая их беспомощными калеками, но незрячий корзинщик вызывал нежалость, а, скорее наоборот, – восхищение и даже зависть. Жалость, этоведь бессильный укор судьбе, изувечившей человека, не давшей ему возможностибыть деятельным и сильным. А если человек не плачется на злую недолю, а,напротив, посмеивается над ней, изобретая сотню путей вместоодного-единственного, закрытого для него? И вот его-то возьмутся жалеть люди,на самом деле во всём ему уступающие?..

Может, поэтому глаза Лося не были ни вечно прижмуреннымищёлками, ни неестественно вытаращенными и лишёнными выражения, как поройслучается у слепых. Не знаючи посмотреть – глаза как глаза. Большие,осмысленные и совершенно живые.

И Оленюшка спросила: