5

От их двухкомнатной квартиры у моста Мусиди, в традиционном пекинском хутуне — лабиринте тесно застроенных переулочков — до площади Тяньаньмэнь было всего пятнадцать минут. Всего пятнадцать минут — но, когда Ай Мин ехала на велосипеде вниз по широкому бульвару, она словно улетала в открытый космос. В детстве она, должно быть, видела тысячи фотографий этой площади, однако реальность оказалась беспощадно современна: призрачные парочки, длинноволосые гуляки, подростки, подпевающие рок-музыке: «Мир — помойка!» Маленькие дети ковыляли мимо в пуховых курточках, неспешно, как их бабушки и дедушки, будто в их распоряжении было все время мира. Полуденный ветер нынче пробирал недобро — апрель никак не мог распрощаться с зимой.

Ай Мин поставила велосипед на тормоз, села на тротуар и принялась с видом собственницы наблюдать за Тяньаньмэнь. Сколько она себя помнила, правильное и неправильное партия помечала цветом. Истина и красота, к примеру, были хун (красными), а преступность и двуличие — хей (черными). Мать ее была красной, отец — черным. Но Пекин, место упокоения Председателя Мао, был цвета верблюжьей шкуры. Красный жил лишь в государственном флаге да на партийных транспарантах, но весь этот красный не мог и самой крошечной бреши пробить во всем этом желтом. Порой ветер приносил песок из пустыни Гоби, и пыль въедалась во все подряд — не только в чувства, но и в пищу, так что шелковистый тофу на вкус делался хрустящим.

— Да ладно, — шептал юноша, — чего ты?

А девушка, лежавшая головой у него на плече, сказала:

— Если она тебе нравится, просто скажи мне честно. Я не старомодная. Глупостей делать не стану…

Ай Мин закрыла глаза и притворилась, будто не подслушивает. Люди в Пекине совсем другие, подумала она. В них есть неожиданное чувство собственного достоинства, они более тонкие и вместе с тем более склонные питать надежды существа.

Сегодня Ай Мин исполнялось восемнадцать. Она расплела косы, чтобы больше походить на городских девушек. Проезжая по восьмиполосному проспекту Чанъаньцзе, она чувствовала, как плывет следом мягкая тяжесть ее волос. Вчера, вместо того чтобы учиться, она перешила свое лучшее платье, и теперь ситец плотно обтягивал груди и бедра и как будто бы стал лучше их сдерживать. Посередине площади она подняла глаза на охряное небо и подумала: «Слушай, мир: я желаю верить».

Одной ей вовсе не было одиноко. Она словно шагала по волшебной электронной плате, дарившей ей силы. Но позже, в сумерках, когда она встретилась с родителями на северном конце площади и они отправились в любимое кафе Ай Мин, «Товарищ варвара», у нее появилось чувство, будто ей сдавливают легкие. Мать излучала беспокойство — или, быть может, попросту сожаление. После ужина, когда Лин заплатила за то, чтобы их сфотографировали на фоне ворот Тяньаньмэнь, Ай Мин вдруг представила себе, как они, должно быть, все выглядят со стороны: Воробушек, рабочий с завода, Лин, прилежный партийный кадр, и сама Ай Мин — студентка-отличница. Они даже одевались в блеклые, смирные цвета, подобающие образцовой семье.

— Даже не дышите! — сказал фотограф. — Погодите, погодите…

Она уставилась куда-то за его правое ухо, где трое стройных парней в одинаковых ветровках стояли под огромным транспарантом «Прилежно учиться и улучшать показатели каждый день!». Я должна добиться успеха, подумала она. Но что значит прийти к успеху? С годами она пришла к выводу, что добиться успеха — это быть совершенно одинаковым что внутри, что снаружи. В конце концов, что считать несчастьем, как не такое существование, когда внутри ты кто-то — или что-то — совсем другой? С самого детства она читала дневник Воробушка, который отец писал и каждую неделю сдавал начальству. До 1978 года ее отец считался преступным элементом, но, с таким-то скучным дневником, правонарушителем он точно не был. И только теперь Ай Мин поняла, что все это время недооценивала Тихую Птичку.

Даже Большая Матушка понятия не имела о кипе писем из-за границы, спрятанных в конверт пластинки Гленна Гульда. Сперва Ай Мин привлекли марки: такие на них были роскошные пейзажи канадских гор и замерзших морей, такая плотная западная бумага. Ты пишешь? Пришлешь мне последние свои сочинения? Любимый мой Воробушек, я постоянно думаю о тебе. Кто была эта Цзян Кай и как она выглядела? Как вообще у Тихой Птички могла быть тайная возлюбленная?

Фотограф громко хлопнул затвором.

— Вот и славно, — сказал Воробушек. — Готово!

Он обернулся к Ай Мин. На его рабочей рубашке осела крошечная пушинка, которую Ай Мин и сняла.

Лин посчитала монеты в кошельке и вручила их фотографу. Монеты щелкнули, как горсть бобов.

Воробушек показал на паривший в небе воздушный змей в форме дракона. Он, судя по всему, не понимал, что Ай Мин уже выросла и так просто ее не отвлечь.

— Красота какая.

Дома, в крохотной комнатке, служившей ей кабинетом, Ай Мин углубилась в журналы. Не в те, приторных цветов, женские журналы, что начали было появляться в пекинских киосках, а в серьезные — вроде «Да состязаются естественные науки!». Она питала склонность к теории вероятности и к Римановым симметричным пространствам, которые и продолжала изучать, совершенно забросив политологию и английский — что и стало ее первым в жизни проваленным экзаменом. По соседству с ними жила Лу Ивэнь — модница-первокурсница из Пекинского педагогического. Она дала Ай Мин почитать «Китайский экзаменационный ад: государственные экзамены в императорском Китае» Миядзаки. Книга была толстая. Ивэнь рассмеялась и сказала, что ей она больше не нужна. Теперь же Ай Мин бросила испепеляющий взгляд на свой письменный стол и остро ощутила смехотворность этого всего. Высоченные стопки книг вокруг нее выстроились в целый футуристический город. Она спряталась за ними и задремала; мысли ее пересекали друг другу путь, точно самолеты в небе. Голос в голове бессмысленно повторял: «Ивэнь воздушная, как облачко».

— Центральный комитет Коммунистической партии Китая с глубокой скорбью сообщает…

Ай Мин повернулась и подмяла щекой страницу «Естественных наук», протянула руку смахнуть ту с лица.

— Испытанный, верный борец за коммунизм, Ху Яобан, великий пролетарский революционер…

Большая Матушка Нож, мутно подумала она, бурчала себе под нос «яо бан», когда отскребала их единственный горшок для варки риса. Слова эти означали «великолепная страна», а еще так же звали генсека партии. Опороченного, бывшего генсека.

— Были приняты все возможные меры по спасению его жизни…

Ай Мин открыла глаза.

— В семь часов пятьдесят три минуты утра, пятнадцатого апреля тысяча девятьсот восемьдесят девятого года, в возрасте семидесяти трех лет он скончался.

Стул подвинулся. Скрип дерева по деревянному полу донесся словно из самых ее костей. Одно плечо горело от боли, а другое словно растянулось и стало очень длинным. Ай Мин показалось, что она слышит рыдания. Плач приблизился; он вошел вместе с дождем, что капал на бетонный тротуар за дверью и дотемна тот вымочил. Была суббота, но оба ее родителя ушли на работу. Она подошла и растянулась на их кровати, чересчур не находя себе места, чтобы учиться, и долго смотрела на дождь.