Илья слегка качнул головой из стороны в сторону, перекосиллицо, видно, что и это движение стегнуло как кнутом по снятой коже.

– У нас ночь впереди, – прошептал он. – Утромсхлестнемся в последний раз…

Добрыня застыл, рядом ахнул Алеша. Илья без постороннейпомощи не взберется и на лавку. Значит, утром вступать в бой кому-то из них!

На рассвете Алеша, который почти не смыкал глаз, тихонькослез с охапки мелких веток и пучков сухой травы. За сторожкой фыркали кони, ноласково, словно не врага чуяли, а переговаривались о чем-то своем, лошажьем.

Когда он приблизился, Добрыня заканчивал седлать коня.Затянул ремни подпруги, оглянулся на тихий шаг:

– Чего подкрадываешься?

– Илью не хотел будить, – ответил Алеша. – Ты…хочешь ехать?

– Надо, – ответил Добрыня просто.

– Лучше я, – возразил Алеша. – Я увертливей.А он тоже ослабел от Илюшиных ударов.

Добрыня помедлил с ответом. Алеша и вправду самый быстрый,но он, Добрыня, почти не уступает ему в скорости, зато превосходит в силе,умении, выносливости. Он умеет, как и Илья, распределять силы на всю схватку,угадывая ее конец.

– Нет, – сказал он тяжело, – рисковать нельзя.Поеду я.

Алеша не успел возразить, как сзади раздался хриплый, словнопростуженный, рев:

– Кто поедет?

Илья стоял, держась за столб сторожки, покачивался, бледныйкак привидение, как его нательная рубаха. Лицо за ночь осунулось еще больше, акровоподтеки стали зловеще черными.

– Илья! – воскликнули оба в один голос.

– Что задумали, мерзавцы, – проговорил он сотвращением.

– Илья, – сказал Добрыня убеждающе, – ты вон шагуступить не можешь…

– Но сидеть могу?

– То сидеть…

– Я буду сидеть, – сказал Илья, – но не налавке, а на коне. А вы… Как можно? Где доблесть, где ваша воинская честь?Он враг наш, но ему еще тяжелее. Вы хоть кружку воды мне подавали, а ему кто?Он один лежит в своем шатре!.. У кого из вас хватило бы совести вступить вбой с раненым?

Голос старого богатыря был полон горечи, и оба молчали, рыливзглядами землю. Алеша дорылся до кладов, потому что лицо внезапно просветлело.

– Но он сильнее!.. Это значит, мы только уравнялись бы!

– Нет, – сказал Илья угрюмо. – Вот если я невернусь…

Алеша снова потупился, а Добрыня сказал мудро:

– Тогда его искать не придется. Сам найдет.

– Тогда поступайте как знаете, – рассудил Илья. –А сейчас надо жить так, как велит честь и воинская совесть… Но на конявзлезть все же помогите, остолопы.

Конь шел тяжело, словно тащил гору. Противник, такой жевороной, как и он сам, оказался моложе и злее, в обеих схватках умело билпередними копытами, хватал зубами, пытался сбить грудью. Если бы не пришлосьпобывать в сотне таких схваток, то этот молодой мог бы победить еще в первый жедень. А так удалось продержаться до сегодняшнего утра…

Муромец обреченно смотрел на медленно вырастающий шатер. Обаконя паслись неподалеку, один уже под седлом. Полог шатра откинулся, оттудашагнул, пригибаясь, высокий воин в дорогой кольчуге, поверх которой блестятширокие булатные пластины. Завидев Муромца, тут же бросился к оседланному коню.Двигался быстро, легко, хотя Муромцу показалось, что левую ногу слегкаподволакивает.

Когда приблизились к стоянке, незнакомый поединщик ужеразвернул коня навстречу.

– Ты дрался хорошо, старик, – крикнул он звонкимзвучным голосом, – но сегодня твой день!

– Или твой, – ответил Илья угрюмо.

Воин захохотал:

– Не скрою, мне досталось. Никто и никогда так раньше… Новзгляни на себя!

– Ты трусишь, – обронил Муромец равнодушно.

– Я?

– Ты. Я не первый раз в поединке. Вижу, когда кто воттак…

Воин онемел от изумления. Потом медленно выдохнул сквозьзубы, грудь его опала, и Муромец понял, что попал в самую точку.

– Да как ты… – Воин прошипел зло, но вместе с темрастерянно, умолк, поперхнулся, провел ладонью в рукавице из буйволиной кожи полицу. – Впрочем, ты в самом деле способен напугать!.. Но я вижу, сколько втебе осталось жизни. И вижу, сколько во мне. Тебе не выстоять.

Муромец снял с седельного крюка булаву, до чего же тяжела,сказал приглашающе:

– В ваших землях воюют языком?

Воин всхрапнул оскорбленно, его конь тут же сделал скачоквперед, еще, еще… Булава взлетела над головой Муромца, воин закрылся щитом,грохнуло так, что в земле хомяки спрятались поглубже, птицы улетели на крайнеба, а на далекой заставе Добрыня и Алеша вздрогнули и замерли, вслушиваясь встрашный грохот и лязг.

Солнце поднялось на самую вершину, головы и плечи накалилисьпод жгучими лучами. Над обоими колыхался струями перегретый воздух, как надраскаленными слитками железа. С грохотом и лязгом оба тяжело били друг подругу, измученные кони стояли, лишь вздрагивали, когда всадника сотрясало отудара, и та дрожь уходила через их тела прямо в землю.

Илья не чувствовал ни рук, ни тела. Перед глазами в краснойпелене иногда возникало искаженное лицо с оскаленными зубами, он чувствовал,как его руки все же вскидывают тяжелую, как гора, булаву, стараясь ударить вэто ненавистное лицо, как снова грохот и звон, голова раскалывается от боли илязга, противник смахивает кровь с лица, та уже не огибает брови, а заливаетглаза, молчит, лишь дышит хрипло и надсадно, но силы еще есть, а вот у него,лучшего из богатырей, уж нет, кончились…

Булава в его руке внезапно лишь дернулась кверху, но поднятьуже не сумел. Враг еще не понял, что старый богатырь выдохся, а Илья уже сказалсебе горько: все, отвоевался. Осталось только помереть без позора.

Он качнулся вперед, высвобождая ноги из стремян, дотянулсядо противника. Тот вяло ударил мечом, но лишь угодил рукоятью в лоб, а Илья,обхватив его за плечи, рывком качнулся вниз, увлекая с собой.

Он извернулся, упал умело сверху, под ним только хрустнуло.Враг всхлипнул, дыхание вылетело от удара. Илья навалился всем телом,оглушенный противник начал барахтаться, приходя в себя. Чувствуя, что тот скаждым мгновением восстанавливает силы, не удержать, Илья торопливо сунулпальцы за голенище сапога, нащупал рукоять узкого ножа из закаленной дамасскойстали.

– Ты… – прохрипел противник, – ты…

– Прощай, – выдохнул Илья вместе с кровью из разбитыхгуб. Собрав остатки сил, он ударил ножом. Разбитые кольца кольчуги заскрежеталипо лезвию. Нож вошел едва на два пальца, Илья привстал и навалился всейтяжестью, сам рухнул на рукоять ножа, вгоняя в твердое, как молодой дуб, телопротивника. – Все… Не сиротить тебе малых детушек… Не жечь, не гулять на Руси…