— Шатопер, тебе бы в цирке выступать. Не ожидал.

Я скромно, но с достоинством принимал «овации публики», забыв на мгновение, в роли кого меня здесь держат.

— Но всё равно ты дурак, — Канинхен спустил меня с небес на землю. — Мадам Лаваль не Флёр-де-Лис, а Мальта не Париж. Живёшь ты на грешной земле, а не в романтической сказке. Разве может жизнь с этой дамой быть лишённой нежности и любви?

Во мне снова проснулось раздражение.

— Несомненно, она прекрасна, но для вас она же преступница? Она убила мужа и достойна самого сурового наказания. А Вы теперь рассказываете о жизни с ней.

Канинхен хмыкнул.

— А ты, стало быть, испугался связать свою судьбу с преступницей? Значит, ты дурак и к тому же ещё несчастный человек. Твоя любовь оказалась слабей людских предрассудков.

— Убийство, по-вашему, уже стало предрассудком? — «Куда меня понесло?» — я и сам уже не сильно понимал.

Если бы я был внимательней, то, конечно бы, заметил, как глаза англичанина насмешливо искрились.

— Признайся, Шатопер, ты просто струсил в последний момент и предал свою любовь.

«Этот британец, всегда верный традициям своего Альбиона, вещает сейчас что-то непотребное для себя. Явно тронулся умом и решил заодно свести с ума и меня», — я был озадачен.

— Всё. Мне надоело. Ведите меня в камеру, — я решил прекратить этот разговор.

Сублейтенант ехидно улыбнулся.

— За что?

— За что? — я опешил: «Точно сошёл с ума». — За то, что устроил преступнице побег из тюрьмы, — пришлось ему объяснить.

— Это хорошо, что ты признался, но… — он поднял указательный палец вверх, — преступность деяний определяет суд Его Величества…

Канинхен взял паузу. «К чему он ведёт», — думал я, но его насмешливые глаза только сбивали меня с толку.

— …Мадам Лаваль не была преступницей, а на сегодняшний день не является даже подозреваемой, — офицер наслаждался моментом моей растерянности.

— Как же так? — это всё, что я смог сказать.

Англичанин смотрел на меня с видом бывалого сыщика из Скотланд-Ярда (я никогда их не видел, но, наверное, они должны быть именно такими): самодовольно приподнятый подбородок, полуприкрытые глаза, сигарета в жёлтых зубах, дым в потолок. Канинхен не выдержал и засмеялся, хлопая себя по коленям.

— Видел бы ты свою физиономию, — он продолжал смеяться. Закончив веселиться, офицер вытер глаза. Постепенно успокоившись, — я терпеливо ждал — он приступил к рассказу.

— Эти горе-Шерлок-Холмсы не подали в военную полицию последние сведения о розыске мадам Лаваль. Она не убивала месье Лаваля. Господин Лаваль погиб при подрыве на мине недалеко от Сардинии нашего транспорта, шедшего из Ла-Валетты в Гибралтар. Капитан судна не успел внести его в путевые листы. Мне кажется, что здесь не обошлось без некоторой суммы, — хмыкнул Канинхен, — но кто теперь докажет. Документы его обнаружены, матросы-свидетели подтвердили. Дело закрыто. Вот так, — англичанин хлопнул ладонью по столу. — Так что все твои старания были напрасны, — его лицо растянула улыбка: месть была сладка.

Я невольно поморщился: «Своей издевательской — иначе я её и не расценивал — беседой Канинхен всё-таки отомстил мне за побег Надэж». Мне оставалось только сидеть и молчать.

— Ну, что, Шатопер, иди. Ты свободен, — сублейтенант потянулся, зевнув.

Я продолжал сидеть, чувствуя собственную глупость в произошедшем.

— Ладно, чего расселся? Ступай, — Канинхен вытащил из шкафа чемодан и начал складывать в него какие-то вещи.

— Сэр, Вы куда-то собираетесь? — не мог я не спросить.

— Ты ещё здесь? — он обернулся ко мне, потом посмотрел на свой чемодан, вздохнул. — Покидаю Мальту. Ближайшим конвоем ухожу в Александрию.

— В этом есть моя вина, сэр? — мне стало неприятно.

— Это война, парень. Сегодня здесь крутились всякие проверяющие. Наконец-то, вспомнили обо мне. Немцы рвутся в Египет. Я там нужнее. Его Величество без Канинхенов не справится, — он улыбнулся, потом добавил: — Всё ступай. Прощай, Шатопер. Желаю всё-таки найти Флёр-де-Лис… или Эсмеральду. Прощай.

Я зашагал к выходу. За моей спиной прозвучала последняя фраза Канинхена, выглянувшего из кабинета:

— Выпусти этого задержанного.

Сначала я шёл, не разбирая пути. Но мне так только казалось, мои ноги сами меня привели на улицу Сент-Джонс к дому «Святой Николай». Я удивлённо смотрел на здание: как я здесь оказался? Поднялся в свою комнату. Сел на кровать. Спазмы в желудке напомнили, что я ничего не ел двое суток: пайка не было, денег тоже — всё отдал Надэж. Я обнадёжил себя: завтра откроются «Столовые Победы», а пока можно сходить к отводу от акведука и напиться воды — будет легче. Я уже поднялся, чтобы отправиться за водой, когда в свете выглянувшей луны заметил что-то блестящее под столом. Хлопнул себя по лбу: как я мог забыть, это же консервная банка с бобами. Наверно, скатилась со стола.

Отыскав в шкафу нож, торопливо вскрыл банку. Безвкусная фасоль в солоноватой воде казалась каким-то волшебством. Я медленно жевал, растягивая удовольствие. Вспомнил слова Найдин: «…консерву оставь. Она тебе ещё пригодится». Пригодилась.

Найдин… Надэж… Папаша Гийом… грек Ставрос… капрал Мэтью… Сколько я встретил на своём пути хороших людей? Вдруг понял, что за этот год войны я начал превращаться в живое воспоминание. Я смотрел в окно. Наверное, уже полночь. Новый день вступает в свои права.

На календаре памяти начала появляться дата наступающего дня: двадцать второе июня сорок первого года…

Эпилог. Возвращение

Ветеран замолчал. Я смотрел на дно пустой чашки. Кофе закончился. Рассказ старика тоже. Он посмотрел на мой смартфон и прикоснулся к красному кругу Стоп.

— Вы так и остались служить в портовых мастерских Валетты? — задал я вопрос.

Виктор Васильевич посмотрел в окно: по тротуару спешили туристы, иногда с любопытством заглядывая через стекло внутрь кафе.

— Нет. Я всё же моряк. Через пару месяцев мне удалось устроиться на один из транспортов британского флота, проходившего всю войну в конвоях в восточном Средиземноморье.

— А Вам так и не довелось больше встретиться с Канинхеном? — прозвучал мой очередной вопрос.

Виктор Васильевич покачал головой.

— Я тогда