Грянул далекий гром, своды дрогнули, толпа съежилась иотступила, пришельцы тоже попятились. По земле побежали тонкие ручейки, спотолка стали падать первые капли, зажурчали все шумнее темные струи…

— Прорыв! — завопил кто-то.

Черные люди торопливо двинулись прочь со станции, отступая кгермодверям, старик побежал за ними, оглядываясь на Сашу. Та не трогалась сместа. Подставив ладони и лицо хлынувшей на нее сверху воде, девчонка…смеялась.

— Это же дождь! — кричала она. — Он все смоет! Все можнобудет начать заново!

Черный отряд выбрался за затворы, и Гомер с ним. Несколькопришельцев навалились на створку гермоворот, пытаясь закрыть Тульскую, сдержатьводу. Створка поддалась и тяжело пошла вперед. Старика, который сорвался обратно,к оставшейся на тонущей станции Саше, схватили, отшвырнули прочь.

И только тут один из черных внезапно метнулся к сужающейсящели, протянул руку, крикнул девчонке:

— Сюда! Ты мне нужна!

Воды уже было по пояс; и вдруг белокурая голова нырнула ипропала.

Черный человек отдернул руку, и ворота закрылись.

* * *

Ворота так и не открылись. По туннелю прошла судорога, сдругой стороны затвора в стальную плиту ударилось и откатилось эхо взрыва.Денис Михайлович приник к железу, прислушался… Вытер влагу со щеки, удивленноглянул на покрытый испариной потолок.

— Отходим! — приказал он. — Тут все кончено.

Гомер вздохнул и перевернул лист. Свободного места в тетрадиоставалось совсем немного — лишь пара страниц. Что вписать, чем пожертвовать?Он протянул ладони к костру — отогреть замерзшие пальцы, успокоить их.

Старик сам попросился в южный дозор. Здесь, лицом ктуннелям, ему работалось лучше, чем дома на Севастопольской, среди ворохамертвых газет, как бы ни оберегала Елена его покой.

Бригадир сидел поодаль от остальных дозорных, на крайнемрубеже света и тьмы. Интересно, почему он выбрал именно Севастопольскую,спросил себя старик. Видимо, было все-таки что-то в этой станции…

Хантер так и не рассказал старику, кто же явился ему тогда,на Полянке, но Гомер теперь знал: увиденное им было не пророчеством, апредостережением.

Вода с затопленной Тульской схлынула через неделю; остаткиоткачивали огромными помпами, доставленными с Кольца. Гомер добровольцемотправился туда вместе с первыми же разведчиками.

Почти три сотни трупов. Забыв об отвращении, обо всем забыв,сам ворошил страшные тела, искал ее, искал…

Он потом еще долго сидел на том самом месте, где видел Сашув последний раз. Где не успел, где не решился броситься к ней — и спасти, илипогибнуть с ней вместе.

А мимо бесконечной вереницей брели больные и здоровые — кСевастопольской, в целебные туннели Каховской линии. Музыкант не солгал:облучение действительно останавливало болезнь.

Может быть, он вообще не лгал? Может, и был где-то настоящийИзумрудный Город, нужно было только найти ворота… А может, он приходил к темсамым воротам, просто тогда еще не успев заслужить, чтобы они перед нимраспахнулись?

«А когда схлынули воды…» оказалось слишком поздно.

Но не Изумрудный Город был ковчегом; настоящим ковчегом былосамо Метро. Последним приютом, укрывшим от темных бурных вод и Ноя, и Сима, иХама; и праведника, и равнодушного, и подлеца. Каждой твари по паре. Каждой,чей счет оставался несведенным — или неоплаченным.

Их слишком много, и они точно не поместятся в этом романе.Свободных листов в тетради у старика остается всего ничего. Его книга — нековчег, а бумажный кораблик, ей не принять на борт всех людей. Но Гомеруказалось, что у него почти выходит осторожными штрихами нанести на страницычто-то очень важное… Не о людях, но о человеке.

Память об ушедших не исчезает, думал Гомер. Весь наш мирсоткан из дел и мыслей других людей, точно так же, как каждый из нас составлениз бесчисленных кусочков мозаики, унаследованных от тысяч предков. Они оставилипосле себя след, оставили для потомков частичку души. Надо только приглядеться.

И его корабль, сложенный из бумаги, из мыслей ивоспоминаний, может плыть по океану времени бесконечно долго, пока его не подбереткто-то другой, не разглядит и не поймет, что человек никогда не изменялся, чтодаже после гибели мира остался верным себе. И что небесный огонь, которыйоднажды был в него заложен, бился на ветру, но не угас.

Теперь его личный счет был исправлен.

Гомер закрыл глаза и очутился на сияющей станции, омытойярким светом. На платформе собрались тысячи людей в нарядной одежде,принадлежащей тому времени, когда он был еще молод, когда его никто и неподумал бы звать ни Гомером, ни даже по имени-отчеству, и теперь к нимприбавлялись люди уже здешние, пожившие в метро. Одни не удивлялись другим. Ихвсех что-то объединяло…

Они ждали чего-то, и все тревожно вглядывались в темныесводы далекого туннеля. Теперь старик узнавал эти лица. Тут были и его жена с детьми,и сослуживцы, и одноклассники, и соседи, и двое лучших друзей, и Ахмед, илюбимые киноактеры. Тут были все, кого он еще помнил.

И вот туннель озарился, и на станцию беззвучно вплылметропоезд — с живыми, горящими окнами, с начищенными боками, со смазаннымиколесами. Кабина машиниста была пуста; внутри висели отглаженный китель и белаярубашка.

Это моя форма, подумал старик. И мое место.

Он вошел в кабину и открыл двери в вагонах. Дал гудок. Толпахлынула внутрь, рассаживаясь по диванам. Места хватило всем; успокоенные,пассажиры теперь улыбались. Улыбался и старик.

Гомер знал: когда он поставит в своей книге последнюю точку,этот сверкающий состав, полный счастливых людей, отчалит с Севастопольскойпрямо в вечность.

И вдруг, вырывая старика из волшебного видения, совсем рядомпослышался глухой, нечеловеческий стон. Гомер вздрогнул, схватился за автомат…

Стонал бригадир. Старик привстал, хотел подойти и проведатьХантера, но тот застонал снова… Чуть выше… И еще… теперь чуть ниже…

Не веря своим ушам, Гомер прислушался, и его зазнобило.

Хрипло, неумело бригадир подбирал мелодию. Ошибался,возвращался и упрямо повторял, выправляя… Выводил ее негромко… как колыбельную.