– Гриша, остановись! Ты же ее искалечишь! – слышу мамин вопль сквозь звон в ушах.

– И искалечу! Убью тварь! – орет Можайский вне себя от ярости и пинает еще сильнее, заставляя меня снова срывать голос от крика.

– Заткнись, сука! На весь регион нас ославила! Теперь каждая собака обсуждает, как падчерица губернатора сосет у женатого ворюги!

– Гриша, ради бога…

– Что Гриша? Что, мать твою, Гриша? Я тридцать лет себе репутацию зарабатывал не для того, чтобы твоя шалава-дочь спустила ее в унитаз!

– Ты прав, но прошу тебя… Ей же показания давать придется!  Как это будет, сам подумай? – плача взывает мама к его разуму, и как ни странно, это действует.

Можайский останавливается, дышит надо мной загнанно, будто изо всех сил сдерживается, я же, поджав под себя испинанные до онемения ноги и скрючившись в три погибели, трясущимися руками прикрываю голову, боясь даже дышать.

Я еще не знаю, что мама имеет в виду, говоря про показания. Не знаю, пыталась ли она защитить меня или просто хотела вразумить своего мужа, чтобы в дальнейшем его репутация не пострадала еще больше. Я ничего не знала о ее мотивах, да и мне не было до них никакого дела. Я молилась только о об одном – чтобы этот кошмар прекратился, и мой малыш не пострадал.

Но, видимо, Серёжа прав: нет там никого наверху, а если и есть, то очень жестокий. Ибо мой кошмар только начался.

– Вставай! – после минутной передышки схватил меня Можайский за волосы и под наш с мамой одичавший крик, потащил в сторону бассейна, приговаривая. – Радуйся, что ты еще нужна, иначе тебя сейчас с этого мрамора соскребали. Но даже не думай, что так просто отделаешься. Я тебе покажу, как позорить семью, бл*дина!

– Гриша, что ты творишь? Она же моя дочь! Прошу тебя!–  встает мама у него на пути, заламывая от бессилия руки. Можайский подходит к ней почти вплотную и демонстративно сжимает еще сильнее мои волосы, отчего я изгибаюсь под каким-то совершенно невообразимым углом и смотрю сквозь пелену слез маме в глаза, прося помощи, пока Можайский чеканит:

– Твоя дочь сейчас спит наверху, а эта – Долговская подстилка, если тебе не нравится такой расклад, то я вышвырну тебя из этого дома и можешь забыть, что у тебя есть дочь от меня. Я ясно выражаюсь?

Мама всхлипывает и качает головой. Несколько долгих секунд она смотрит на меня, слезы ручьем текут по ее щекам, губы дрожат, а у меня где-то там внутри, несмотря на весь кошмар происходящего,  загорается малюсенький, наивный огонек надежды, что возможно, сейчас, впервые Жанна Борисовна сделает выбор в мою пользу. И хотя разумом я все понимаю, но, видимо, девочка, нуждающаяся в материнской любви, будет жить во мне всегда, ибо так и не узнала, каково это, когда у тебя есть мама, готовая пожертвовать ради тебя всем.

Моя, закусив дрожащую губу, отвела взгляд и отошла в сторону, позволяя делать со мной все, что угодно. Но я в ответ на очередной разочарование смогла лишь горько усмехнуться окровавленными губами. Мое сердце снова разбилось, однако на общем фоне – это уже не казалось такой уж трагедией, хотя будучи беременной и готовой все отдать за этого малыша, я не понимала, как она так может.

Как черт ее дери?!

Но эти вопросы отходят на второй план, когда Можайский затаскивает меня в бассейн и, не дав очухаться, начинает "воспитывать" без следов.

Что такое настоящий ужас я узнала стоило крепкой руке сдавить мою шею и безжалостно опустить меня под воду. Побои, как оказалось, и близко не стоят с этим садизмом, когда тебя окунают раз за разом, не давая вздохнуть, и ты, словно затравленное, ничего не соображающее от испуга животное, на голых инстинктах бьешься в паническом ужасе за глоток воздуха.

Легкие разрывает от удушья, я беззвучно ору, захлебываюсь слезами и соплями. Нахлебавшись воды с хлоркой,  меня выворачивает наизнанку всем, что я съела, но Можайскому плевать, он продолжает купать меня в моей же собственной рвоте, приговаривая, что такой шлюхе, как я, в ней самое место.

Что я испытывала в эти мгновения, сложно описать.  Мне казалось, я просто- напросто умру, не выдержу. А Можайский снова и снова топил меня и спокойно наблюдал, пока я, как сумасшедшая выбивалась из сил в попытке освободиться и чуточку подышать.

Не знаю, сколько бы это продолжалось, к счастью, я потеряла сознание.

Очнулась в кромешной темноте. Было холодно, сыро и больно. Казалось, болело все, словно я вся – одна сплошная, ноющая боль. Во рту стоял привкус рвоты и крови. Голова просто разрывалась.

Несколько минут я не понимала, где я и что происходит. Но первым делом опустила дрожащие руки на живот, пытаясь понять, все ли в порядке. Вот только, как определить был ли выкидыш, когда все твое тело агонизирует от боли и слабости, а вокруг так мокро, что не ясно кровь ли это или меня бросили сюда после бассейна?

От безысходности и отчаяния меня заколотило, затрясло всю в беззвучных рыданиях. Неизвестность сводила с ума и пугала так сильно, что хотелось биться о стены.

Я не имела ни малейшего понятия, что дальше будет? И чего от меня хотят? Но точно знала, что это еще не конец. Однозначно, не конец.

Казалось, прошла вечность, прежде, чем дверь в мою душную каморку открылась. Когда свет фонаря осветил ее, я поняла, что нахожусь в одной из кладовок в подвале. Меня передернуло при виде промокшего матраса подо мной и в то же время я облегченно выдохнула, поняв, что промок он от воды, а не от крови. Всхлипнув на радостях, украдкой прикоснулась к животу, благодаря небо за то, что мое солнышко такое сильное и не оставило свою маму одну в этой кромешной тьме. Превозмогая боль, я нашла в себе силы, чтобы переодеться в сухую одежду, и даже через “не хочу” поесть.

Когда с едой было покончено, мне поставили в углу ведро для нужд и снова погрузили в беспросветный мрак, оставляя наедине с моими ужасами.

Поначалу я сводила себя с ума жуткими предположениями, но потом запретила себе думать об этом. Как бы там ни было, я не собиралась сдаваться. Отчиму от меня что-то нужно, а значит есть шанс выторговать себе и малышу жизнь.

Этими надеждами я жила следующие несколько дней, за которые мне удалось немного оправиться от потрясения и побоев. Тело все еще нещадно ныло, синяков на нем было не счесть. Но, просыпаясь, я каждый раз напоминала себе, что женщины вынашивали детей и не в таких условиях: преодолевали и голод, и войну, и насилие.

“И я тоже смогу! Обязательно смогу, малыш! Ты только потерпи, не оставляй меня одну, пожалуйста!” – так звучала моя молитва. И в один из дней, как только я ее прочла, дверь открылась.

Ослепив меня ярким светом, на пороге появился Елисеев в сопровождении нескольких бугаев.

-Ну, здравствуй, Настенька, – с фирменной елейно-приторной улыбочкой прошел он в каморку, у меня же внутренности, будто жгутом стянуло от страха.

Сама, не замечая, затравленно попятилась к изголовью кровати, поджимая под себя ноги и испуганно оглядывая не изуродованные интеллектом морды за спиной щуплого Елисеева.