В тот момент я была близка к тому, чтобы схватить вилку и воткнуть Можайскому в глотку, а после провернуть еще несколько раз для надежности. Возможно, так и стоило поступить, и не пришлось бы проживать весь этот кошмар, именуемый судом.

В какой-то момент даже проскользнула рисковая мысль: "А может, рассказать все, как есть, попросить у суда защиты?". Но Можайский, будто предчувствуя, предупредил, чтобы я не вздумала глупить и геройничать. У них все якобы схвачено, я нужна только за тем, чтобы смыть пятно позора с репутации семьи, и, если я этого не сделаю, они с легкостью докажут, что после Долговского насилия у меня поехала крыша, и упекут в психушку, где со мной сделают такое, что смерть покажется мне избавлением. Честно говоря, она уже давно казалась мне онной, особенно, в суде.

Словно распятая на кресте, я стояла возле этой проклятой свидетельской трибуны и, чувствуя пронизывающий насквозь, взгляд Долгова, каждым словом убивала сама себя, наносила незаживающие раны.

Господи, как же мне хотелось броситься к прутьям клетки, схватить крепкую руку и, взглянув в синие-пресиние глаза, умолять: "Пожалуйста, прости меня! Ради бога, прости! Я бы умерла за тебя, если бы дело было только во мне. Но у меня нет сил бороться с ними. Прошу, спаси нас, помоги, вытащи из этого ада. Сделай хоть что-нибудь! Если не ради меня, то хотя бы ради нашего малыша!".

Этот отчаянный вопль разрывал мне грудь, жег язык, но все, что я могла себе позволить – это, преодолевая боль, взглянуть Долгову в глаза и одними губами прошептать ему:

"Я люблю тебя!"

Его признание вины и абсолютнейшее согласие с моими показаниями окончательно разбило мне сердце. За всеми своими переживаниями я даже не осознавала, чем мне грозит лжесвидетельствование. И только сейчас до меня начало доходить, какой поворот могли приобрести события, и что сделал Долгов.

Парализованная осознанием, застываю, не в силах поверить и машинально прижимаю дрожащую руку к животу.

Неужели Долгову не все равно? Неужели все не так, как я себе нарисовала? Или это какие-то очередные игры и стратегические ходы? Не зря ведь отчим растерян и в недоумении.

Взбудораженная, начинаю нарезать нервные круги по комнате, в попытке хоть что-то понять. Но, измотав себя до состояния выжатого лимона, прихожу к выводу, что, собственно, уже нет никакой разницы, какая подоплека у действий Долгова. Я свой выбор сделала, как и он – своим отказом выслушать меня. Так что самое время вспомнить об этом выборе и прекратить себя изводить, пока все не оказалось зря.

С этими мыслями иду в душ, после которого в гардеробной рассматриваю себя в зеркале, в полный рост, с удивлением обнаружив, что у меня появился животик. Крошечный, едва заметный, но все же.

Это наполняет меня таким сумасшедшим восторгом, что не могу сдержать слез.

– Мамин, ты уже такой большой стал? Ты так вырос, мой любимый, – прикладываю обе руки к животу и глажу, впервые улыбаясь за очень долгое время. Ощущение, будто я этого никогда не умела: губы дрожат и слезы текут градом.

Боже, надеюсь, с моим малышом все хорошо, и весь этот кошмар не отразиться на нем. Сейчас бы к врачу, узнать, как протекает беременность, все ли в порядке. После той крови на трусиках я себе место не нахожу от беспокойства.

Что, если он родиться больным? Что, если сейчас еще не поздно все исправить? Миллион “что если” и понимание невозможности что-либо изменить. В холодный пот бросает от одной мысли, что Елисеев или Можайский узнает о моей беременности.

Вообще, удивительно, как еще эта крыса – Зоя Эльдаровна не рассказала. Уж не знаю, какие у нее причины, но слава богу! Одна надежда – на маму, иначе я не представляю, как буду выкручиваться, когда живот начнет расти сильнее. Елисеев точно будет в бешенстве, вряд ли он хотел себе в постель беременную девку.

А может, переспать с ним, пока еще живот не видно и если не успокоится, сказать, что  ребенок его?

Господи, какая мерзость! Меня аж передергивает, стоит представить… Нет, не настолько я еще отчаялась.

– Мы справимся, малыш, мы обязательно справимся. Только потерпи еще немножечко. Ты ведь у меня сильный, очень сильный, как твой папа, – шепчу, стараясь хоть немного успокоить нервы, но тут слышу какой-то шорох и у меня сердце проваливается куда-то вниз.

Лихорадочно натягиваю халат и, тяжело сглотнув, иду к шкафу, из-которого послышался шум, молясь, чтобы это был Дольчик. Но открыв дверцу, встречаюсь с испуганным взглядом, голубых глазок на пол лица.

– Глазастик? Ты что здесь делаешь? – одновременно облегченно выдыхаю и в то же время обеспокоенно кошусь на дверь в гардеробную.

– Я соскучилась, папа достал, – буркнув себе под нос, протянула сестра ко мне руки. И я обняла ее в ответ, ибо тоже очень-очень соскучилась.

Можайский не разрешал нам проводить время вместе, точнее, прямого запрета, конечно, не было, чтобы у Каролинки не возникали вопросы, но отчим делал все, чтобы свести наше общение к минимуму, насколько это было возможно в общем доме.

– А у тебя правда будет ребенок? – шепчет Каролинка, отчего у меня внутри все обмирает.

Отстранившись, натянуто улыбаюсь и лихорадочно придумываю, что соврать. Но сестра заключает мое лицо в ладошки и заглянув мне в глаза, вдруг так по-взрослому, заверяет:

– Не бойся, я им не скажу. Я слышала, как они тебя били, и я их ненавижу! Особенно, папу. Он плохой!

Наверное, надо что-то ответить, но я не могу, горло перехватывает, а внутри начинает гореть. Задрожав, притягиваю сестренку к себе и, уткнувшись в ее мягкие словно пух волосы, целую со слезами.

– Спасибо, малыш, ты самая лучшая сестра на свете. Только, пожалуйста, сохрани наш секрет, иначе этот ребеночек умрет.

Каролинка энергично кивает и целует меня в ответ.

– Я никому не скажу. – обещает она и тут же ее глазки загораются любопытством. – А можно потрогать?

Я снова плачу, когда маленькая ладошка касается моего живот, и из сестры, как из рога изобилия начинают сыпаться вопросы и восторги:" А я буду тетей? А это мальчик или девочка? А как он помещается в животике? А как мы его назовем? А у тебя уже есть молочко? А почему еще нету?" И так до бесконечности, но я была счастлива разделить эту радость именно с ней, потому что она – единственный человек, который любит меня чистой, незамутненной любовью, хоть я и понимала, что она может проговориться в любой момент.

Но сестра держалась. Прибегала украдкой ко мне в комнату, целовала мой живот и просила, чтобы я непременно родила девочку, и она могла заплетать ей косички, да красить ногти. Уже сейчас  она готова была подарить свою любимую Барби – Лабель, и львенка Симбу, потому что у ее племянницы должны быть самые классные игрушки.

В такие моменты я не могла сдержать слез. В этом аду любой проблеск доброты и заботы был подобен для меня чуду. Сестра и мой малыш – единственное, что каждый день поднимало меня с кровати и придавало смысл моей, замкнувшейся в четырех стенах и неугасающей боли, жизни.