Господи, он ведь привел их не для того, о чем я думаю?

Представив, как эти, поедающие меня масляными взглядами, мужики прикоснуться своими волосатыми ручищами, меня передергивает от отвращения и липкого ужаса. Из груди невольно вырывается отчаянный всхлип, и я изо всех сил вжимаюсь в ледяную стену, лихорадочно думая, что делать.

– Ну-ну, милая, не надо так бояться. Мы же с тобой прекрасно ладили, – присев рядом, кладет Елисеев руку на мое колено и начинает успокаивающе похлопывать. Однако похлопывания тут же сменяются поглаживаниями, заставляя меня окаменеть.

Смотрю на эти ухоженные, костлявые пальцы и дрожу от подступающих рыданий.

– Папка Гришка твой, конечно, погорячился. Бить по такому личику… – цокает он, осуждающе качая головой, будто не замечая моего состояния, – но, надо признать, ты нас неприятно удивила, девочка. Я и подумать не мог, что ты такая…

Он многозначительно усмехается и скользит ладонью по бедру все ниже и ниже. Мне хочется заорать дурниной, выцарапать его противные, похотливые глазенки, но все что могу – это едва слышно прохрипеть:

– У-уберите… руку. Троните – я себя убью. Найду способ и убью, и ни черта вы от меня не получите!

– Солнышко, ну, зачем же так нагнетать? Я же не зверь, – ласково пожурил он, но руку не убрал и продолжил в том же духе. – Пускать девок по кругу очень любит твой любовничек. Иногда даже и сам не брезгует в кружке постоять. В курсе, как он с дружками на яхтах любит развлекаться?

Я тяжело сглатываю и перехватываю руку, скользнувшую мне между ног.

– У-бе-ри-те! – цежу по слогам, впиваясь ногтями в тыльную сторону его ладони.

– А что такое? Не нравлюсь? Бандюга, поубивавший кучу людей и перетрахавший все, что движется, милее? – оскалившись, сжимает он с силой мое бедро, давя прямо на синяк.

Прикусываю губу от боли, слезы текут по обветренным щекам, но я терплю, не зная, что ответить. О том, что Долгов из себя представляет за пределами наших отношений, я старалась не думать, хоть и не питала никаких иллюзий относительно того, как большинство олигархов выбивали свое место под солнцем, а потому Елисеев в своем лицемерии был противен вдвойне, ибо вряд ли уехал далеко от Серёжи.

– Что молчишь? -спрашивает этот хмырь с мерзкой ухмылочкой, не скрывая, что получает удовольствие, измываясь надо мной.

– Чего вы хотите? Я все равно ему не нужна, мы расстались задолго до дня рождения его дочери. Он не станет впрягаться за меня.

– Я знаю, солнышко, что не станет, иначе тебя бы уже, как и его детей, вывезли за границу.

Без понятия, отдавал ли Елисеев себе отчет, но эта новость ударила меня наотмашь.

Так больно и обидно становится за моего малыша, который вынужден выживать вместе со мной только лишь потому, что Долгов не посчитал нужным уделить мне пять чертовых минут. Впрочем, я сама виновата.

Всхлипнув, обнимаю себя за плечи и еще сильнее подтягиваю колени к груди в попытке закрыться от этих равнодушных, липких взглядов.

– Тогда, что вам от меня нужно?

– Ну, для начала, чтобы ты приняла душ. Уж прости, но вести с тобой разговор сейчас – занятие не из приятных, – он показательно наморщил нос, а у меня от унижения в очередной раз навернулись слезы на глаза, кровь ударила по щекам, и я сжалась еще сильнее, когда Елисеев протянул  руку, чтобы помочь мне встать

Покидать уже привычную обстановку было страшно. Слишком уж пугал меня этот "добрый дядюшка" Владислав. Я не знала, чего от него ждать, но обострять ситуацию и сопротивляться было еще страшнее.

До гостевой ванной я шла, шарахаясь от собственной тени. Каждый шаг давался мне огромным трудом, но сцепив зубы, я через силу продолжала держать ровно спину, боясь любого прикосновения чужих рук. Мне казалось, как только они дотронуться, обязательно что-нибудь сделают со мной.

Однако буквально через несколько минут я узнала, что насиловать можно куда изощренней.

– Раздевайся, Настенька, – садясь на крышку унитаза, распорядился Елисеев, когда мы остались в ванной одни.

– То есть? – с бешено-заколотившимся сердцем уточнила я, вскидывая на него дикий взгляд.

– А что тут непонятного? Пока ты моешься, обсудим насущные вопросы, чтобы не терять попусту время. У меня его не так уж много, знаешь ли.

– А если…если я откажусь? – на свой страх и риск шепчу, сглатывая подступившие слезы, отчетливо осознавая всю безысходность своего положения. И ответ Елисеева это только подтверждает.

– Тогда мне придется позвать ребят, чтобы они помогли тебе и не только…

– Вы же не зверь, – вырывается у меня ироничный смешок вперемешку со всхлипом, на что Елисеев разводит руками, улыбаясь еще шире и мерзотней.

– Как и все до определенного момента, солнышко. Поэтому не затягивай. Мне совсем не хочется доводить ситуацию до такого.

– Я ведь вам сказала, если вы меня тронете…

– Я не собираюсь тебя трогать, Настенька. Уговор – есть уговор. Но ты ведь понимаешь, что я могу с тобой и не церемониться. Сломать человека не так уж сложно, однако я делаю тебе скидку на возраст, наше давнее знакомство и симпатию, и думаю, ты тоже должна идти на уступки. Разве нет?

Хотела бы я ответить, да только смысл? Никто не собирался делать мне никаких скидок и идти на уступки. Меня ломали, стирая под ноль мое человеческое достоинство, давая почувствовать себя абсолютнейшим ничем: без прав, без выбора.

И это было так страшно, до разрывающего легкие, задушенного где-то там глубоко внутри, отчаянного воя, который я изо всех сил пыталась сдержать, дрожащими руками стягивая с себя одежду под этим гнусным, чужим взглядом.

"Подумаешь, раздеться!" – наверняка сказала бы какая-нибудь "многоумная", но с таким же успехом можно на каждое насилие заявлять: "Подумаешь, потрахаться!". А дело ведь совсем не в том, что непонятно кто засунул в тебя свой член или увидел твое интимное, страшнее всего, когда подавляют твою волю, и ты перестаешь чувствовать себя человеком. Вот это самое невыносимое. Способов же, как надругаться над человеком – миллионы и не стоит умалять ни один из них.

С такими мыслями стягиваю последний бастион – трусики, и с ужасом обнаруживаю на них кровь.

Ее немного, но от этого совсем не легче. Застыв, не знаю, что делать. Просто не знаю. Просить о помощи, однозначно, не стоит, неизвестно, чем это еще обернется, но и стоять, смотреть… Боже, я сойду с ума!

На меня накатывает такая паника, что я едва не сползаю по стенке. Пошатнувшись, закрываю рот ладонью, сдерживая рыдание, но тут же холодные руки, подхватившие меня за талию, приводят в чувство.

– Не трогайте! Не трогайте меня! – едва не кричу, отталкивая Елисеева от себя. Стоять голой почти вплотную к по сути совершенно незнакомому мужчине не просто неловко, а неприятно и мерзко до слез, особенно, когда замечаешь, что у него вполне естественная реакция на твою наготу.