– Не надо. Страх… он сладкий. Руку, – это было сказано жестко, и ведьма подчинилась, протянула руку, которую прочертила полоса.

Ниночка всхлипнула и поспешно обняла себя, не обращая внимания, что марает кровью платье. Впрочем, то и без этой крови было грязным.

– А… дальше что?

– Дальше… – его улыбка стала еще шире. – Дальше представь, что ты меня отпускаешь.

…ритуал – это состояние души.

Бабушка ступает тихо. Она не носит тапочки, даже те, которые мягкие, растоптанные, сшитые из толстого войлока. Бабушка предпочитает носки.

Но сама не вяжет.

Не умеет.

Носки она купила на рынке, долго выбирала, копалась в куче совершенно, на взгляд Астры, одинаковых, сизо-рябых, с узором-косичкой, пока не нашла именно те, которые по душе. Чем они отличались от прочих, Астра так и не поняла.

Может, и ничем.

Главное, она надевала их и ступала бесшумно, не кралась, нет, скорее уж в силу привычки.

– Ритуал – это состояние души, – она говорит это не Астре, но кому-то за стеной, с кем беседует, и, наверное, если бы Астра пожелала, она могла бы увидеть, с кем именно.

Но ей не интересно.

Вот учебник анатомии – дело другое.

Она и слушает-то разговор краем уха лишь потому, что не способна отпустить бабушку далеко. Вдруг та уйдет, и Астра останется одна?

Совсем одна?

– Все эти чертежи и свечи, знаки и прочее – костыли, не более, – бабушкин голос с легкою хрипотцой, стало быть, скоро горло заболит. А ведь куталась в шарф, и шаль на плечи накидывала, и вовсе из дому старалась зимою не выходить, но все одно не убереглась.

Здоровье у бабушки слабое.

Это Астру беспокоит.

– Запомни. Суть в том, чтобы мир услышал. Тогда он отзовется. А раз отзовется, то и ритуал, можно сказать, состоялся…

…услышит ли мир Ниночку.

Она закрыла глаза. И побледнела.

Посинела.

Губы сделались и вовсе лиловыми. Дышит… тяжело дышит.

А где-то далеко внизу громко хлопает дверь, и звук этот бьет по нервам, заставляя Ниночку вздрагивать. Александр же кривится, лицо его искажает ярость.

– Ну же!

Голос у него громкий и мерзкий.

– Я не могу!

– Тогда я сверну тебе шею, – он хрипит, и хрип этот мешается с рыком оборотня, почти растворяясь в нем. Ниночка…

– Я тебе помогу, – Машка берет Ниночку за руку и заглядывает ей в глаза. – Ты только не бойся. Страх… он мешает. Я знаю.

– Знает, – соглашается Розочка и тянется тоже. – Мама?

Страх…

Мешает.

Не за себя. За них. Детям не место в странных ритуалах.

…но сапоги грохочут по лестнице. И Астра понимает, что времени почти не осталось, что… если они не отпустят тварь, та их убьет. От отчаяния.

…и собственного страха. Кто сказал, что мертвецы не боятся?

– Да, дорогая, – она касается легкого пушка волос и, закрыв глаза, тянется к лесу. К тому лесу, который был всегда и будет, даже если весь мир умрет.

Но Астре не хотелось бы.

Она слышит песню листвы, и печальные голоса ветвей, которые касаются друг друга осторожно, опасаясь прикосновением причинить вред.

Она ощущает тепло солнечного света.

И мягкость мха под ногами.

Дыхание… тех, кто тоже видит. Правильно, они же связаны теперь, что кровью, что нитями жизни. И… и пускай. Людям никогда не доводилось бывать в предвечном лесу? Но это не потому, что недостойны, просто… случая не выпадало.

И вот выпал.

Нити натягиваются. Нити сплетаются в руках ведьмы, которая теперь настоящая ведьма, и без неё Астра не сумела бы удержать все это. А так нити становятся прочнее. Нити врастают в тело того, кто, наконец, позволяет себе выдохнуть. И открыв глаза – Астре не нужно видеть его, теперь она странным образом знает, что происходит вокруг, чувствует, что каждый лист в древних кронах, что каждого человека или не-человека – он улыбается.

– Получилось… – этот шепот заглушается звоном листвы. – Получилось…

Мертвому не стать живым.

Но можно стать окончательно мертвым, чтобы, переродившись, вернуться в круг жизни. Все ведь на самом деле просто.

– Скажи там… – он ложится на мох и раскидывает руки. – Скажи, что мне жаль… я не хотел никого убивать… то есть хотел, голод – такая штука… неприятная… но я старался быть человеком. Не всегда получалось, да… и ведьм жаль. Ведьмы – это дети природы, с ними нельзя по-взрослому, если по-взрослому, то они старятся…

– Твоя книга, – Святослав оглядывается, ему неуютно в этом лесу, впрочем, не только ему. Место слишком огромно и пугающе, и Святослав, как никто другой, чувствует его чуждость.

– Ее больше нет. То, что было нужно, Фима переписала. А остальное – лишнее. Некоторым знаниям лучше умереть. Всему лучше умереть… в свое время.

Он замолчал.

И молчал долго.

Он погружался в мягкие перины мхов, позволяя тем укутывать себя слой за слоем. Со стороны это гляделось жутко, пожалуй, поскольку Астра слышала эхо чужого страха, острого, едва сдерживаемого.

– Когда-то… давным-давно, – ее собственный голос звучал песней ветра. – Когда древо мира только проросло из семени творения, тогда не было ничего. И никого. Кроме этого древа.

Она присела рядом и ладонью закрыла глаза того, кто скоро вернется домой.

– Древо росло и давало плоды, что силы, что материи. Так появились миры. Миры рождали детей. Дети умирали и питали миры, а миры, умирая, питали древо, которое росло и рождало новые…

Астра не знала, поймут ли они.

– А душа? – тихо произнес кто-то.

– Она тоже часть всего этого… только неделимая, – она поднялась, опершись на руку Святослава. И позволила себе оглядеться.

Лес…

Остался прежним. Он будет стоять тысячу лет. Или две тысячи. Или пять и даже сто. Он, предвечный, существует вне времени и пространства. Это сложно понять, но принять достаточно легко. И остальные чувствуют.

– Значит он…

– Мертвое стало мертво, а живое вернулось к жизни.

Она зажмурилась.

Солнца не было, точнее того привычного желтого кругляша, которому положено делиться светом и теплом. В общем, кругляша не было, а вот света и тепла – в избытке.

И Астра скинула туфли.

Огляделась.

Лес…

Лес, пронизанный солнцем, окрасился во все оттенки золота. Янтарь медовый или мед янтарный? Упоительно сладкий воздух, и тянет плясать, кружиться…