из участников совещания закрылась дверь, с силой потер обеими ладонями лицо, разминая затекшие от напряжения мимические мышцы, и громко, неизвестно кого имея в виду, произнес в пространство:

– Вот ведь сволочь какая!

* * *

Глеб сидел на крыше грузовика, по-турецки поджав под себя ноги, и смотрел туда, где над неправдоподобно синим, прямо как на картинке в детской книжке, ласковым южным морем виднелась похожая издали на низкое облако полоска суши, обозначавшая греческий остров Китира.

В последние дни это место и эта поза стали для него излюбленными. После того как «Донецк» миновал Дарданеллы, Сиверов буквально поселился на крыше «мерседеса». Не считая капитанского мостика, это была самая возвышенная точка на всем корабле, а на мостике на Глеба все время неприязненно косился капитан, который, хоть и был «более или менее в курсе», сразу заявил, что терпеть не может «всякие шпионские штучки» и не допустит, чтобы на его судне распоряжались какие-то «сухопутные агенты 007». При этом человеком он был, в сущности, очень неплохим и вполне добродушным, особенно за столом в кают-компании. Именно там после второго бокала сухого вина Глеб выпросил у него мощный морской бинокль, в который теперь и обозревал горизонт.

Погода по-прежнему стояла великолепная, море было спокойное, гладкое как стекло. Слегка закругленный форштевень «Донецка» резал эту стеклянную, неправдоподобно прозрачную толщу пополам, вспарывал ее, как ржавый крестьянский плуг, разваливал надвое и гнал вправо и влево от себя мелкую пологую волну, которая, затухая по дороге, катилась к овеянным древними мифами берегам Крита и Пелопоннеса. Всеволод Витальевич, несмотря на практически полный штиль, жестоко страдал от морской болезни, в результате чего Глеб получил дополнительный стимул подольше торчать наверху. Когда Паречин выбирался на палубу, чтобы по-братски разделить только что съеденную пищу с обитателями прозрачных средиземноморских глубин, Сиверов старался смотреть в другую сторону.

Вот и сейчас, заметив Всеволода Витальевича, на нетвердых ногах переступившего высокий комингс двери, Глеб оторвал пятки от горячего гладкого железа и, крутнувшись на пятой точке, развернулся на сто восемьдесят градусов, лицом к невидимому отсюда Криту. При этом он не преминул вспомнить царя Миноса, Тезея и того рогатого парня, что некогда бродил по знаменитому критскому лабиринту. Ему подумалось, что деятельность героев всегда разрушительна, а те, кто толкает их на подвиги, вообще, как правило, суть просто кровожадные болваны. Вольно же было царю Крита кормить Минотавра греческой молодежью! Мог бы и баранами обойтись, и тогда Тезею не пришлось бы делать то, что он сделал с несчастным, проведшим всю жизнь в одиночном заключении человекобыком. А что в итоге? Минотавра больше нет, лабиринт лежит в руинах, и все, что осталось от былого величия Крита, – детские сказки… А вот если бы вместо безоружного Минотавра в том неравном бою пал задавака Тезей, парень с бычьей головой, возможно, до сих пор бродил бы по каменным коридорам, а туристы со всего мира валом валили бы на Крит и отстегивали бешеные деньги только за то, чтобы издалека послушать отголоски его голодного рева.

«Надо бы поделиться идеей с греками, – подумал Глеб, обводя биноклем линию горизонта. – Попросить Федора Филипповича, чтобы как-нибудь через МИД посоветовал им запустить в развалины хорошего племенного быка. Как он замычит да как выставит из-за камня рогатую башку! То-то будет сенсация! А еще можно устроить небольшую племенную ферму где-нибудь поближе к четвертому реактору Чернобыльской атомной станции и разводить там телят. Лет пять поэкспериментировать – глядишь, хоть один Минотавр да получится. И продать его грекам… ну, скажем, за миллиард евро. Да их конкуренты по туристическому бизнесу даже разориться до конца не успеют – раньше от зависти удавятся!»

С правого борта доносились утробные звуки, кашель, харканье и плеск, временами перекрывавшие даже шум судовой машины, – там Всеволод Витальевич кормил рыбок макаронами по-флотски и компотом из сухофруктов. Тошнило его регулярно, но он не менее регулярно съедал все, что клал ему в тарелку судовой кок Женя, – съедал, немедленно зеленел, покрывался холодной испариной и, обеими руками рот, с раздутыми до предела щеками и выпученными, красными, как у кролика, глазами пулей вылетал из-за стола. Команда «Донецка» к исходу вторых суток пути признала Всеволода Витальевича глубоко принципиальным человеком и с живым интересом наблюдала за его поединком с собственным желудком, заключая по ходу дела небольшие пари. Пока счет был ничейный, но ни один из противников не думал сдаваться: водитель упорно приучал свой строптивый пищеварительный тракт к морской качке, а тот не менее упорно отказывался к ней привыкать.

Но была в этой неизбывной сухопутности Всеволода Витальевича и хорошая сторона: оказалось, что его нежный организм в условиях морского путешествия столь же бурно и отрицательно реагирует на никотин. И теперь, закончив свои дела у борта (почему-то неизменно у правого) и вытирая тыльной стороной ладони красные, слезящиеся глаза, Паречин неизменно провозглашал: «Зато теперь, может, курить брошу. Это ж какая экономия!» При том что всем существующим в мире сортам сигарет Всеволод Витальевич предпочитал широко известную марку «чужие», Глеб сильно сомневался, что экономия, о которой шла речь, получится достойной упоминания.

Когда Всеволод Витальевич не блевал, не отходил после этого мучительного процесса, не ел и не спал, он лежал на своей койке в каюте и монотонно поносил кретинов, которые придумали отправить выставку морем, игнорируя факт существования прекрасных европейских дорог. Что до Глеба Сиверова, то он все эти дни просидел на крыше «мерседеса» с превосходным морским биноклем в руках, озирая горизонт и ожидая событий, которых, по его мнению, было не миновать.

Услышав знакомую реплику насчет отказа от курения и последовавшую сразу же, неизвестно к кому обращенную просьбу угостить сигареткой, Глеб понял, что очередная схватка с желудком и собственной жадностью завершилась полным поражением Всеволода Витальевича, и снова развернулся на сто восемьдесят градусов. Крит – слишком крупный и густонаселенный остров, расположенный к тому же на добрых пятьдесят километров дальше от побережья, чем Китира. А при том что от самой южной точки албанского побережья до той же Китиры будет километров четыреста пятьдесят по прямой, лишние полста верст для легкого катера – тоже расстояние…

Увидев вдали, у самого горизонта, две темные точки, Глеб покрутил колесико бинокля, настраивая резкость, а затем встал на крыше грузовика во весь рост, как будто это могло улучшить и без того прекрасную видимость.

Критское море – водоем достаточно оживленный. Его акваторию бороздит множество морских паромов,