сел. Я прошел одну часть вариации, вторую, наконец слышу: «Коля, что тебе делать замечания, ты без меня все можешь!» Понимая, что он сейчас уйдет, я взмолился: «Михаил Леонидович, ну может быть…» – «Тебе смешно советовать, у тебя все хорошо!»

Иногда Лавровский подходил ко мне после спектакля или после класса, говорил: «Вчера видел тебя, то было прилично, а то нехорошо, надо исправить». Но чтобы каждый день приходить в зал и копаться скрупулезно в партиях с молодыми артистами, в те годы это было не для него. Михаилу Леонидовичу хотелось ставить, а не тянуть педагогическую лямку изо дня в день.

…Лавровский был единственным мужчиной-танцовщиком среди моих детских кумиров: Н. Павловой, Е. Максимовой, М. Плисецкой. Я не знал тогда, что он по маме грузин. С первого момента, как я увидел его на сцене, Михаил Леонидович произвел на меня неизгладимое впечатление. У меня не было вопросов, кто этот человек, что он делает на сцене и какая у него профессия. Глядя на него, мне впервые в голову пришла мысль о том, что мальчику надо смотреть не на балерину, а на того, кто ее держит. Я этих партнеров, до Лавровского, не замечал, они мне были неинтересны.

Лавровский – первый, в ком на сцене я увидел настоящего мужчину: невероятно красивого и мужественного. Помню, как, учась первый год в Москве, я возвращался домой из Большого театра и вдруг подумал, как ужасно выглядел на сцене немолодой дядька в колготках, исполнявший отвратительную тарантеллу! Хочу ли я быть таким? Тогда я вдруг по-новому посмотрел на свою будущую профессию. Какой ужас! Первый раз мне пришла в голову мысль, что я бы ни за что не хотел, чтобы мой папа выходил на сцену в этих колготках. Мама права, позорная для мужчины профессия.

Надо понимать, что с малых лет меня окружали мужчины необыкновенного достоинства и воспитания. Ни один мужчина в доме, где я рос, не позволял себе сидеть, когда женщина входила. В память врезалась картина, как они – родственники и знакомые – сидели на веранде, играли в нарды. Уважаемые, солидные люди, образованные, с хорошим вкусом и отменным чувством юмора… И тут я на сцене… в колготках!

Когда холодало и в Тбилиси приходила осень, под шортики меня заставляли надевать колготки: темно-зеленые, темно-синие или темно-коричневые, за что во дворе мальчишки меня дразнили. Я эти колготки ненавидел!

И единственное, что меня тогда примирило с моим будущим в балете, – воспоминание о Лавровском. Я видел его в Тбилиси много раз. В те годы Михаил Леонидович руководил театром оперы и балета им. З. Палиашвили. Он еще танцевал. Я учился во 2-м классе хореографического училища и видел его последнее выступление в «Жизели». Для меня и теперь лучшего Альберта, чем Лавровский, нет. В Тбилиси он поставил балет «Порги и Бесс», сам в нем танцевал, это было очень интересно. Потом сделал у нас в театре версию «Ромео и Джульетты» своего отца, сжав ее в один акт. Получилась очень красивая сюита, Михаил Леонидович танцевал Ромео.

У меня хранится вырезанная из старого журнала «Балет» страничка с фотографией из «Жизели». На переднем плане опустившийся на колено Альберт – Лавровский, а сзади него Жизель – Михальченко уже уходит, словно растворяясь в луче света. Невероятной красоты фотография. Она висела у меня на стене тбилисской квартиры все детство. Я ее в Москву привез и над кроватью своей повесил.

Недавно И. П. Дешкова подарила мне замечательную пастель своего мужа – известного художника Валерия Косорукова, датированную 1964 годом. На черном листе белым контуром изображен М. Лавровский в партии Альберта из II акта «Жизели». Я спросил у Ирины Павловны разрешение – можно ли на свободной части листа Михаилу Леонидовичу написать что-нибудь на память. «Конечно, Коля! Там Валера как будто специально для этого оставил пустое место!» – сказала она. Лавровский, увидев рисунок, удивился, он не знал о его существовании. Прочитав его надпись, мне подумалось, что жизнь, прожитая на сцене Большого театра, прошла не зря: «Великому танцовщику и педагогу на память, с пожеланием творчества! P. S. Дорогой Коля! Желаю тебе удачи во всем. Твой старший коллега М. Лавровский. 3.10.2020».

3

Декабрь 1997 года. В преддверии Нового года приближался ставший для меня традиционным «Щелкунчик». На тот момент в театре во власть вошла педагог Нины Ананиашвили – Р. С. Стручкова. Артист, который с ней репетировал, автоматически становился фаворитом в труппе, спектакль получал неукоснительно.

Партию Маши в тот раз танцевала Настя Яценко. Вместе с ней в зале появилась Стручкова. Раиса Степановна относилась ко мне тогда неплохо, однако я раздражал ее своим «непослушанием». Репетировать со Стручковой оказалось очень интересно. Она замечательно показывала и рассказывала. К тому же Раиса Степановна вызывала у меня колоссальный интерес, как ученица легендарной Е. П. Гердт – главного оппонента А. Я. Вагановой. Хотелось понять, в чем они не сходились? Меня методика интересовала. На мои вопросы, вместо ответов, Раиса Степановна сразу переходила в наступление, повторяя «это ваша вагановская деревенская школа…».

Стручкова не жаловала ни Семенову, ни Уланову. Что совсем не означало непризнание их таланта. Мне кажется, Раиса Степановна, как молодая балерина, которая шла вслед за Улановой, часто оказываясь в ее тени, много из-за этого претерпела в своей творческой жизни. Она любила рассказывать о том, что если бы Уланова не отобрала у нее «Ромео и Джульетту», то триумф в балете Л. М. Лавровского в Лондоне в 1956 году принадлежал бы ей. Хотя в Англии Стручкову тогда приняли хорошо, полюбили ее и очень почитали.

Видя во мне ученика «любимой» Галины Сергеевны, Раиса Степановна начинала со мной бороться в зале. Между нами все время происходили стычки. Репетируя «Щелкунчик», она постоянно пыталась переделать текст, переставить его, запрещая мне, то поднять ногу, то сделать, как положено у Григоровича, pirouettes. В итоге мы схлестнулись, я сказал: «Раиса Степановна, пока балет называется „Щелкунчик“, а не „Девочка Маша“, я переделывать ничего не буду. Или пока сюда не придет Юрий Николаевич и не скажет мне, что здесь переделать!» Стручкова кипела, грозила снять меня со спектакля. В какой-то момент терпение мое иссякло: «Хотите – снимайте, но перед этим спросите у Васильева! Он вам покажет, что здесь поставлено!» Я танцевал один в один его текст.

…В конце 1998 года С. Лунькину и меня за «Жизель» в редакции В. В. Васильева выдвинули на премию «Золотая маска». Параллельно с нами за «Сны о Японии» на эту же «Маску» претендовали Н. Ананиашвили с А. Уваровым и С. Захарова за «Спящую красавицу» в редакции С. Вихарева. К наградам и премиям я отношусь спокойно. Теперь. Но тогда я волновался невероятно, так мне хотелось получить эту «Маску». Как говорится, скрутило мальца!

Я был не в