Он хотел смутить меня, хотел наказать нас, и у него это почти получилось.

– Неужели и правда есть лагерные шлюхи? – спросила я.

– Есть. Вы не участвовали в операциях, в которых могли бы с ними столкнуться. Марш до Йорктауна был быстрым. К тому же вы состоите в легкой пехоте, а она всегда идет впереди. Шлюхи тащатся сзади. Откровенно говоря, я тревожусь, что с ними станет, когда все это закончится. Война тянется так долго, что уже стала для них образом жизни. У некоторых из них есть дети шести-семи лет. И они тоже следуют за армией. Им не к чему и некуда возвращаться.

– Как и мне, – прошептала я. – Пожалуй, я тоже уже стала лагерной шлюхой.

– Не говорите так.

Мы замолчали, хотя ни он, ни я не готовы были заснуть.

– Вы… когда-нибудь испытывали нужду в их услугах? – спросила я.

– Нужду? Да. Но я ее не удовлетворял. Я бы не поступил так с Элизабет.

Во мне волной поднялось чувство вины, и я ощутила укол совести.

– Джон?

– Да?

Казалось, ему приятно, что я обратилась к нему по имени.

– Что бы подумала о нас… Элизабет?

– Ох, Самсон. Вас это мучает?

– Да, сэр, – призналась я.

Он помолчал, а когда снова заговорил, его голос звучал задумчиво, но без прежнего напряжения:

– Меня многое терзает, но только не мысль об этом. Я не предал Элизабет, и вы тоже ее не предали. Элизабет была бы рада за нас. Она вас обожала.

– Она обожала вас. Думаю, я любила вас с самого начала, потому лишь, что она любила. Ее любовь звучала в каждой строчке и в каждом упоминании, в каждом письме.

Он не стал соглашаться, не стал и возражать, но промолчал, ожидая, что я продолжу.

– Что, если бы она не умерла? Что, если бы находилась здесь? – спросила я.

– Ее здесь нет, – мягко проговорил он. – И никогда не будет. Неважно, что мы с вами станем делать – или не станем, – ее уже не вернуть.

Я так долго обдумывала эти слова, что подумала, не задремал ли он.

– Но ведь я не должна любить вас так, как люблю? – спросила я.

– Как – так?

– Я любила преподобного Конанта. Я нежно его любила. А еще дьякона Томаса, хотя он не всегда мне нравился. Любила Нэта, и Финеаса, и Иеремию. Любила их всех – и продолжаю. Я любила по-разному. Кого-то больше, кого-то меньше. Но вас я люблю иначе. Это чувство мне ново. Оно как гора, которая придавила мне грудь. Я не думала, что любовь бывает такой.

– Она не такая, – прошептал он. – Да простит меня Господь, но обычно она не такая.

* * *

Упоминание о лагерных шлюхах не оттолкнуло меня.

Оно меня заворожило.

То, что он выразился столь грубо, описывая плотские потребности, должно было поколебать мои романтические представления. Я знала, что он этого добивался. Но его слова пробудили во мне странное влечение. Даже в мечтах я никогда не представляла, что кто-то будет желать меня. То, что генерал – мужчина, которого я любила неистово, – желал меня, казалось чудом. Я не могла ни о чем больше думать.

Следующим вечером он мерил шагами лагерь, а я трепетала, ожидая его возвращения. Когда полы палатки наконец распахнулись – лагерь давно затих, – я поднялась и шагнула к нему, отчаянно желая коснуться и боясь, что стоит мне это сделать, как он немедленно уйдет.

– Вы еще не спите, – упрекнул он меня.

– Да, сэр… да, Джон.

Он низко опустил голову, но потянулся к моей руке, будто не мог с собой совладать.

– Я хочу снова поцеловать вас, – прошептала я. Тьма лишила меня стыда.

– Я тоже хочу этого. Хочу большего и потому не могу начать.

– Можете, – возразила я. – То есть… я хочу этого.

– Дебора.

– Я не слишком… женственна… с виду, – пробормотала я. – Вы из-за этого колеблетесь?

Он лишь хмыкнул, но мне показалось, он едва не рассмеялся, услышав мои слова.

– Думаю, мое тело знало, что вы женщина, задолго до того, как я это понял.

Я изумленно охнула:

– Неужели?

– Меня окружали мужчины всех видов и размеров, и привлекательные… и не слишком. Но моя плоть никогда не реагировала на них. А вас я заметил. Это было странно, и потому я решил к вам присмотреться. – Он смущенно покачал головой. – Я мерз. Недоедал. Спал так мало, что мог бы закрыть глаза и заснуть стоя. Но никогда прежде ничто в моем теле не вздрагивало от близости другого мужчины. Вы не сумели меня провести, хотя я и не сразу разобрался, в чем было дело. Мое тело знало, кто вы, даже когда разум отказывался в это поверить.

– Но ваше тело реагирует так на всех женщин? – потрясенно выдавила я.

– Нет. Не на всех. Но опять же… такого никогда прежде не случалось по отношению к товарищу. Я преклоняюсь перед многими. Некоторых люблю. Кого-то даже боготворю, считаю героями. Генри Нокса, генерала Вашингтона, Натаниэля Грина. Я смотрю на них с восхищением, а восхищение в чем-то напоминает влюбленность. Но никогда прежде мне не хотелось овладеть другим мужчиной, не хотелось попробовать его губы на вкус.

Я чуть не застонала в голос, а он отвернулся, чтобы уйти.

– Я думала, что поцелуи будут мне ненавистны, – быстро призналась я.

Он замер:

– Почему?

Я помотала головой. Это нельзя объяснить.

– Потому… потому что… мне казалось, поцелуй означает зависимость. И власть. Я не знала, что буду чувствовать это.

– Что именно?

– Я словно лечу… и преображаюсь… и я свободна. И я никогда не думала, что буду хотеть… – Я замялась, подыскивая верное слово.

– Хотеть – чего? – переспросил он мягко.

– Хотеть… вас. Вас всего, целиком. Мое тело томится по вашему телу. Кожа жаждет вашей кожи. Губы хотят касаться ваших губ. Мне ничто не претит. Ничто не кажется неприятным. Если честно, мне ничего в жизни еще не хотелось так сильно.

Он улыбнулся, такой широкой, свободной улыбкой, что мне показалось, он надо мной смеется. Я закрыла лицо руками, но он отстранил их от моих щек, по-прежнему сияя улыбкой. А потом он снова поцеловал меня, жадным, пламенным ртом, обхватил мою спину руками, прижал к себе мои бедра, и все смущение, которое еще оставалось во мне, рассеялось. Мы опустились на одеяла, которые я расстелила раньше, он целовал меня, и мои глаза больше не открывались, губы не смыкались, а тело гудело, как однострунная лютня. Наконец я взмолилась о пощаде.

– Что такое это желание? – задыхаясь и дрожа, выговорила я. –