Я не могла двигаться – и не могла успокоиться. Не могла вдохнуть или выдохнуть. Он отыскал биение у меня под одеждой, то самое место, откуда по телу расходилось волной вожделение, а когда я стала вырываться, сама не своя от возбуждения, он крепко прижал меня к себе, не отрываясь от моего рта. Мне казалось, я пребываю в свободном падении, а затем взмываю вверх и лечу, вопреки силе тяготения. Это длилось несколько минут, пока я не почувствовала чудесное, спасительное приземление.

Тогда он выпустил мое тело, словно лишенное и костей, и чувств, и бросился вон из палатки, в черную пустоту.

* * *

Вечером накануне прибытия в Филадельфию генерал был так изнурен, что мы клятвенно пообещали не приближаться друг к другу, и я свое слово сдержала – но он нет.

– Я чувствую ваш взгляд, – пробормотал он.

– Не может быть.

– Так и есть. И это меня будоражит.

– Я закрою глаза.

– Это не поможет. Вы меня будоражите. – Он повернулся на бок и в темноте очертил мой профиль, проведя кончиком пальца мне от лба к сердцу. Когда его пальцы скользнули к моей груди, он отдернул руку, громко втянул воздух сквозь сжатые зубы и перекатился на спину, дрожа, как свернувшаяся кольцами змея.

– У меня есть план, – объявил он.

– Поэтому-то вы генерал. У вас всегда наготове план.

Я хотела его успокоить, но он сжал зубы, словно я его лишь растравляла.

– Здесь я постоянно боюсь. В любой момент в палатку может войти чей-то адъютант или кто-то из офицеров. Когда вы рядом… мне все время… не по себе. У моей сестры Анны и ее мужа дом в Филадельфии, на Общественном холме, неподалеку от центра города. Мы остановимся там.

Я широко распахнула глаза, хотя вокруг и было темно.

– Муж Анны – преподобный Стивен Холмс, священник из церкви на Пайн-стрит. – Он набрал в грудь воздуха. – У них нет детей, а места в доме достаточно. Анна почти все время одна. Я попрошу Стивена поженить нас, пока мы будем в Филадельфии. Вы останетесь у них до конца войны, а потом я вернусь за вами.

Когда я воображала, чтó он мне предложит, то никогда не думала о женитьбе. Я медленно села. Он тоже сел и развернулся ко мне, сверкая глазами, решительно сжав губы.

– Но я состою на службе, – прошептала я, будто это было самое важное.

– Я вас уволю. С соблюдением всех формальностей. Это входит в мои полномочия.

– Н-но срок моей службы истекает через три года или с окончанием войны. Я не отслужила и полутора лет. И я хочу б-быть здесь, с вами.

– Нет. – Его голос прозвучал твердо. – Вы не можете оставаться со мной. Так продолжать нельзя.

Я думала, что он уступит, как уступал прежде. Особенно теперь, когда разлука с ним представлялась мне пыткой. Я не сомневалась, что он позволит мне быть с ним до конца.

– Вы солдат, находящийся в моем подчинении. Мой адъютант. И неважно, что я знаю, кто вы на самом деле. Важно лишь, что подумают они. – Он махнул рукой в сторону полотняных стенок палатки, обозначая тех, кто спал сейчас в лагере.

– Они думают, что я Роберт Шертлифф.

– Да. И что вы мой подчиненный. Для меня отношения с подчиненными – ответственность, а не возможность получить что-то. Я никогда не искал должностей, суливших славу и власть, и спокойно прожил бы без них остаток жизни, какой бы долгой она ни была. Но это не значит, что у меня нет гордости. Или мне плевать, что обо мне думают… и болтают.

Он замолчал, а когда вновь заговорил, в его голосе звучало раскаяние.

– Но прежде всего… если кто-то увидит меня с юношей, который служит моим адъютантом, если увидят нас с вами вот так, что тогда скажут о моих отношениях с женой?

Я не ожидала подобного поворота. Я затаила дыхание, ощущая, как во мне растет чувство вины.

– Это будет означать… – Его голос дрогнул. – Это будет означать, – начал он опять, уже тверже, – что я все эти годы оставался вдали от Элизабет и она умерла без меня лишь потому, что я предпочитаю иное общество. Но это умалит жертву, которую она принесла. Умалит мою жертву. Я участвовал в этой борьбе не для того, чтобы находиться вдали от жены. И не стану бесчестить ее или дело, в которое верю всей душой, совершая поступки, которые кто-то может превратно истолковать.

– Так, значит, вы женитесь на мне, – прошептала я. – Таково ваше решение.

– Да.

– Но… мы будем жить врозь.

– Да. Какое-то время.

Я опустилась обратно на одеяло и уставилась на полог из ткани, заслонявший от меня звездное небо. На миг мне захотелось взмыть ввысь и полететь, как я летала во сне, оставив все позади. Увидеть то, что мне хотелось увидеть. Побывать там, куда я мечтала попасть. И не чувствовать ничего, лишь одну бесконечную пустоту, без начала и без конца.

– Я не хочу, чтобы это кончилось, – с тоской проговорила я, потому что такой и была правда.

– Если вы станете моей женой, это не кончится. Никогда.

– Я не хочу, чтобы кончилась война, – прошептала я и заставила себя посмотреть ему в глаза.

Он изумленно взглянул на меня. Мои слова его ранили. Но он не понимал. Женщина, которую он, как ему казалось, любил, существовала лишь здесь, и только здесь.

– Простите! – взмолилась я. – Знаю, я слишком себялюбива. Война принесла много страданий. Вы нужны вашим детям. А они нужны вам. Но… я никогда больше не верну себе это время. Эту свободу. Эту жизнь. И снова стану Деборой Самсон.

– Я люблю женщину, которая не желает быть женщиной, – удивленно проговорил он, будто сам себе. – Милостивый Господь, что за несчастье.

– Это неправда. Я желаю быть женщиной.

Я произнесла эти слова так тихо, что он усмехнулся, не поверив мне.

– Но это так, – сказала я, уже более твердо. – Я хочу быть женщиной. Хочу снять корсет с груди и надеть красивое платье. Мне нравятся изящные вещи и роскошные ткани. Я хочу ходить с вами под руку, и танцевать, и… и… целовать вас, и спать с вами в одной постели. Я хочу родить вам детей. – Щеки у меня горели, но с каждым словом мой голос становился решительней. – Я хочу всего этого. Мне не претит быть женщиной. Мне претит лишь, что женщина не может учиться в Йеле, быть государственным деятелем, участвовать в составлении конституции. Мне претит, что без мужа