– Ну всё, служу России, рад знакомству. Еще увидимся, не думай скучать. Ты тут ничего не трогай, бригада зачистки приедет с другого объекта и через денька три-четыре приберется, металлолом увезет.

Я крикнул:

– Где Миа, что вы с ней сделали? Что вы с ней сделали, подлец!

Он вернулся и подошел вплотную ко мне:

– Ты это, пиздюк. Послушай меня внимательно. Я тебе со всей симпатией по старой вчерашней дружбе говорю: не рыпайся и не уезжай никуда. Горячо рекомендую. Или уезжай. Похуй. Но вот, думаю, твой кролик вкусный небось, да и Тамара твоя, сожительница, мутная какая-то. Тоже колдунья небось. Ты если буянить будешь, мы ее и ковырнуть можем, вдруг что полезет интересное. Колдовство ведь – это нехорошо, да? Ну и девочка у нас, так что не суетись. Да не переживай так, отдохни немного и возвращайся к работе своей глухонемой, мы тебя найдем, когда надо будет. Тебе еще выпадет шанс – будешь нам безопасность обеспечивать от таких, как ты сам. А, и вот, держи – чтобы не дурил. Считай как задаток за будущее сотрудничество: мимимишка твоя письмо оставила. Все, пошел на хуй.

Он дал мне листок бумаги и ушел. Я остался один.

3.94

– Вот тебе письмо от твоей королевы шотландцев. Все, пошел на хуй.

Они ушли. Я остался один.

«Ни о чем не тревожься. Приезжать не надо. Боб и изумруд. Меня быстро отпустят. Прости, что молчала – искала у старичков адреса корреспондентов. Листья как трава. Если увидимся, расскажу! Я теперь знаю, куда отнести оставшиеся письма. Что вы так боязливы? Обнимаю. Надеюсь, скоро. Остролист. Не приезжай, они говорят, что тебя убьют. Увидимся в Латгалии!» Слово «Латгалии» было подчеркнуто, а в конце был маленький рисуночек – гномья пятка.

Я вижу, как у моего виска появляется дуло револьвера, и тут же – я не успел пригнуться, отпрянуть, убежать от этого дула – револьвер стреляет, пуля разрывает мне голову. Я вижу это всякий раз, когда мне больно за что-то сделанное мной, за что-то, что уже не вернуть. Это тот самый случай.

1.42

18 ноября 1917 года

Милая Лилечка. Сейчас я только приехал и пишу о скверных новостях, которые я узнал. Вчера геройски погиб наш миноносец «Бд-ый», взорвавшись на мине. Этим же фарватером пойдем и мы. Буду рад, если и меня постигнет участь моего товарища по выпуску, который плавал на «Бд-м».

Всего хорошего. Твой Коля.

3.95

– Ты. Конечно. Конченный.

– Откуда я мог знать, откуда я мог знать.

– Да про этого опера. Даже последний наш. Джамшут на мойке догадался. Бы. Что он. Гэбэшник. А ты уши развесил. С царским офицером. Довелось побеседовать. Да?

– Что теперь-то делать? Что теперь-то делать?

– Он. Тебя на доверии. Провел. Околдовал. Страх твой. Использовал, душевную. Разобранность. А ты себя. Избранным возомнил: всем. Людям помогу. Да?

– Что теперь-то делать? Что теперь-то делать?

– Ну если твоя. Подруженция. В ментовке, надо туда. Ехать. Передачку передать, выяснять, что к чему.

– Но Глеб Егорович…

– Глеб Егорович! Вот. Потеха! Этот Егорыч. Тут пасется уже. Давно. Следит за всеми, кто. Сюда ходит. Родной человечек уже.

Иона наливал мне снова и снова. Я рассказал ему в самых общих чертах про Радио (он был в восторге, ведь все вокруг только и говорили про Радио), про то, что я случайно открылся фээсбэшнику (он долго язвил и издевался надо мной, ведь каким надо быть идиотом, чтобы повестись и сдать всех за триста грамм фээсбэшнику), и про то, что Миа и друзья задержаны (он превратился в суетливую бабушку, начал давать советы, как собрать посылку, что положить в передачку и так далее).

– Я поеду! – сказал я.

Я был тем, кому любая мелочь напоминает о человеке, связи с которым нет. Не знаю, есть ли для этого одно слово на каком-нибудь умирающем языке. Человек находится далеко и не может тебя слышать, а ты все равно вслух его зовешь и с ним говоришь.

– Правильно.

– Я скажу, что я во всем виновен, что это ошибка, что Миа не виновата ни в чем.

– Да-да. Попробуй. Спать тебе. Надо.

– Мне еще долго в чугунных сапогах ходить в сломанную церковь грехи отмаливать.

– Ок. Но сперва проспись.

– Налей.

3.96

Я проснулся и обнаружил в голове строчки стихотворения из детского журнала «Трамвай»: «Я сегодня рано встал, / Я умылся и устал». Они соответствовали моему состоянию. Меня трясло, но я был собран. Я встал, я перескочил через вялый луч света, я побрился, я проглотил Тамарин пирог, я налил зайцу воду и устал. Я поехал в отделение. Я пришел. Дождавшись своей очереди, я встал на цыпочки и показал медицинскую книжку и паспорт. Я сказал, «по какому вопросу».

– Ждите.

Через семнадцать минут в коридор вышел Глеб Егорович. Он приобнял меня за плечи. Я сбросил его руку.

– Ну что же ты. Я же тебе говорил. Дома сиди.

– Не уйду. Я пойду в «Россию всегда». У меня связи. Я им все расскажу.

– Какой же ты дебил. Давай лучше так: иди к нам работать, нам слухачи нужны. Я пристрою. А там, гляди, и договоримся.

– Нет! Нет! Нет! Я больше никогда не поверю вам. Как, как вы можете звать меня на такое. Здесь же, очевидно, ошибка.

– Хуже не делай.

– На поданное обращение еще ничего не получено. Я должен выждать время, я сделаю новый запрос, я подам новое заявление, я дождусь оповещения на свое обращение.

– Слушай, парень, ты облажался, да. Но хуже не делай. Они же новенькие, мне не чета, голодные без дела, отмороженные.

– Я объясню, покажу, что все это шутка, игра, а Миа так вообще случайно там очутилась. Я просто расскажу – и все исправится.

– Ага, конечно. Так и будет!

– Я просто не могу понять, как я мог так попасться.

– Давай так. В каждом есть и зло, и слабость. В каждом! Наша задача – нащупывать их в людях и бить в эту точку. Нашел – бей, ковыряй, бей, ковыряй! Усиливай его дрянь, тогда сможешь сделать с человеком, что хочешь! И мы это делать ой как умеем. Я на это натренирован. Вытаскивать из людей все говно, какое в них есть. Я мастер.

– Зачем? Да, я выпил, я ослаб. И сейчас я в ужасе.

– Смешной ты.

– Зачем из людей тащить зло и слабость?

– Чтобы государство