— Вы попали, девочки… Вы попали… — сказал он, не сводяс Динки подернутых пленкой предпенсионного вожделения глаз. — Это неконтракт, это — кабала. Рабство в классическом варианте. Очень грамотносостряпано… Не подкопаться… Даже я бессилен… Кстати, кто составлял сии тексты?

— Кто? Дед Пихто! — огрызнулась Динка.

Лауферман, на халяву получивший порцию рагу из Лолиты, необиделся. И даже позволил себе улыбнуться:

— Нельзя подписывать такие бумаги без адвоката…Хорошего адвоката… Когда эти галеры закончатся… Если они закончатся… милостипрошу ко мне…

Динка спровадила ушлого задрыгу Лауфермана довольнонедружелюбно, напоследок промычав что-то вроде «старый импотент, мать твою,теперь три дня в ванне киснуть придется»… А мы так и остались в обществе своегоколумбийского галстука, рассчитанного на три года. И Динкиных остервенелыхсексуальных партнеров. Местного разлива, поскольку на гастролях Динкавыдрючиваться прекратила. И это почти избавило меня от привычки внезапно, всамых неподходящих местах засыпать.

И только теперь она вернулась. Только теперь.

Перед фотографией Ленчика, бывшей-бывшей всеобщейжены-пчелиной-матки и Пабло-Иманола по кличке Ангел.

Сонные прогулки по сонному льду.

Я завалилась набок, едва успев пристроить под головой Ангеловуджазовую шляпу. От лежалого ковра знакомо несло собачьей шерстью, но, как нистранно, этот запах убаюкивал меня.

Он был понятен.

Гораздо более понятен, чем расстановка сил на снимкечетырехлетней давности. Жаль, что нет свеженького, хотя бы четвертого по счету,хотя бы четвертого, тогда было бы с чем сравнить… Но больше никаких фоток вобозримом пространстве не оказалось, а оказался…

Ящик.

Ну да, небольшой, утопленный в передней панели ящик, которыйнельзя было заметить, стоя перед стеллажом. Его нельзя было заметить, дажеприсев на корточки, так хорошо его прикрывала деревянная деталь стеллажа,удачно имитирующая складки матадорского плаща. Только лежа. Лежа и сослипающимися глазами.

Стоило мне увидеть ящик, как сон сразу же отступил, даже неощерившись для приличия. Несколько секунд я изучала гладкую, безмятежнуюповерхность, вспоротую таким же безмятежным глазком замочной скважины.Несколько секунд я изучала скважину сквозь прикрытые веки, а потом сунула в неемизинец. И подергала: так, для приличия, хорошо зная результат. Подобные ящикии созданы для того, чтобы всегда оставаться закрытыми.

Пока их не вскроет хозяин.

Хозяин. Или…

Или кто-то другой, обладающий ключом.

У меня в кармане лежало целых четыре ключа от жизни Ангела.Целых четыре. Один из них уже подошел, может быть, подойдет и какой-нибудь изоставшихся?.. Не сводя глаз с замочной скважины, я пощупала связку и выбралафигурно заточенного коротышку, младшего братца трех взрослых ключей.

И сунула его в отверстие.

И легко провернула.

Ящик поддался. Так торопливо и безоглядно, что я дажерассмеялась: Ангел-Ангел, конспиратор из тебя хренов, свои тайны нужно охранятьполучше, а не носить в кармане, среди фисташковых скорлупок, обгоревших фитилейи мелких деталей от своей разлюбезной дудки… Хотя… Хотя, может быть, это ничегоне значит. Может быть, и нет никаких тайн, а скелеты из шкафа, выполненные вмасштабе 1:10, не представляют никакой ценности. Стоит только распахнуть чрево,прикрытое деревянным матадорским плащом, чтобы в этом убедиться.

…То, что я обнаружила в ящике, совсем не вязалось ни с самимАнгелом, ни с его жилищем.

Ни с Ангелом, которого я знала раньше, ни с тем, которогоузнала только сейчас. Это вступало в явное противоречие с безмятежнымираковинами Каури, керамической Кетцаль и «Кругом солнца». Не говоря уже оджазовых прокламациях на стене.

Пистолет.

На дне ящика болтался пистолет. Самый настоящий пистолет сзапасной к нему обоймой. Я выудила пистолет из его импровизированного склепа иподбросила в руке. Тяжелый, черт!.. Зачем он только понадобился безалаберномуиспанскому джазмену — вот в чем заключался вопрос дня.

Ответа на него я так и не нашла. Зато нашла кредитки, ихоказалось семь, — как раз в правом дальнем углу ящика. Ламинированныеплотные кредитки довольно уважаемых банков. Сдержанный дизайн, выбитые коды,выбитое имя — все чин чинарем. Имен, впрочем, было два, и оба успели обрыднутьмне до изжоги: Pablo-Imanol Nun'es и Leon Pavlovsky, куда ж без них, без них ивода не освятится!.. Имя Ангела фигурировало на пяти кредитных карточках, а имяЛенчика — всего лишь на двух. Странно только, что среди всего этого строгогополиграфического великолепия отсутствовали следы бывшей-бывшей, на фотографиивсе трое смотрелись не-разлей-вода!.. И я успела к ним привыкнуть — именно в такомсоставе.

Кроме кредиток и пистолета в ящике нашлись и бумаги, вкоторых я не поняла ни уха ни рыла, гребаный испанский! Больше всего онинапоминали какой-то договор, даже скорее всего — договор. Но дальше этогобесполезного знания я не продвинулась. И черт с ним, вот только зачемПабло-Иманолу Нуньесу, мирному любовнику с мирным саксофоном, пистолет?..

Стараясь не думать об этом, я переложила пистолет,фотографию, кредитки и два скрепленных степлером листа, «скорее всегодоговора», в бумажный макдональдсовский пакет, купленный на подступах к РиереАльте. При жизни в пакете покоились чизбургер и большой стакан кока-колы,поглощенные мной в нервном напряжении. Слегка замасленная и такая невиннаягастрономическая плоть пакета нынешнее содержимое отторгала, но не засовыватьже пушку, за пазуху, в самом деле! С таким трофеем я и двух кварталов непройду…

И на черта мне сдались эти трофеи, как выразилась быотвязная Динка.

Сдались, сдались, еще как сдались!

Фантастический улов для овцы, не так часто она может выудитьс мутного, покрытого склизким илом и рвущимися, как нитки, водяными червями,дна такие рождественские подарки. Теперь, подкрепленный пистолетом, визит наРиеру Альту выглядел вполне осмысленным. Не зря мы пошли на поводу у Ленчиковаписьмишка.

Совсем не зря.

Больше в квартире делать было нечего, и я уже направилась кдвери и взялась за ручку, когда прозвучал этот звонок.

Телефон стоял в комнате, на столе, на приличном расстоянииот меня, и потому звук получился приглушенным. Так же, как и щелчок автоответчика.Так же, как и голос, последовавший за ним. Этот голос я узнала бы из тысячдругих, этот голос я узнала бы даже под маскхалатом, даже под веселенькойрасцветкой, приспособленной для напалма, рейдов по отрогам партизанской войны ивагнеровского «Полета валькирий». С этим голосом, окопавшимся в ушныхраковинах, я прожила два года, два самых отчаянных своих года. Два самыхгрешных. Два самых тяжелых. Два самых лучших.