Ленчик.

Конечно же, Ленчик.

Ленчик что-то бегло пробубнил на испанском и отрубился. Иоставил меня в растерянности. Я не знала, я просто не знала, что делать с этимзвонком. Но каким-то чутьем, намертво присосавшимся к позвоночному столбу,поняла: звонок и есть самое важное. Важнее всех кредиток, всех сложенныхвчетверо бумаг, важнее фотографии «8 августа. Мы в гостях у Пабло», важнеепистолета и обоймы к нему…

Если бы здесь была Динка! Если бы здесь была Динка с еебесхитростной способностью к языкам, которая вливалась в нее вместе со спермойвсех любовников!.. Если бы здесь была Динка — звонок Ленчика удалось бы сразуже приручить. Раскусить, раскокать, раскроить ему башку.

Но Динки не было.

Была я, совершеннейшая тупица, попка спсевдоинтеллектуальным списком между ног, которой не поможет и шикарное «Пошлик черту».

На тринадцати языках.

Я бегло повторила его на фарси, китайском, албанском,немецком, португальском, чешском, польском, на диалекте Бретани галло, надиалекте бакве — омелокве, на сербском, хорватском и греческом… И только передпоследним, алгонкинским «Пошли к черту», меня посетила мысль, показавшаясяздравой: мне нужно записать все то, что прокрякал Ленчик автоответчику Ангела.Записать максимально точно, и гражданский долг овцы будет выполнен. И дажеперевыполнен. И пусть потом Динка разбирается: все, что могла, я сделала.

На стеллаже Ангела нашлась и ручка (иначе и быть не могло,на этом чертовом стеллаже при желании можно было найти все, что угодно, включаяраннемезозойские отложения трилобитов, слепок челюсти покойного Робеспьера иисподнее покойного Мартина Лютера Кинга). А в качестве блокнота я использовалаобратную сторону листков «скорее всего договора». И через полчаса непрерывногопрослушивания стенограмма Ленчикова сообщения, старательно записанная русскимибуквами, была готова. А еще через две минуты я покинула квартиру Ангела.

А еще через десять, в самом конце Риеры Альты, я обнаружилау себя на пальце дешевенькое кольцо, которое машинально прихватила. И забыласнять, вот хрень. Случайно ли?.. Вот вопрос…

* * *

— …И ты предлагаешь, чтобы я это перевела? — злоспросила у меня Динка. — Муть, которую ты настрочила? Могу тебяобрадовать: переводу это не подлежит.

Вот уже полчаса мы сидели в саду, на излюбленном Динкиномместе — под оливковым деревцем у собачьей площадки. Я смотрела на Динкиныколени, слегка припорошенные сухой пылью; Динкины острые колени, так хорошоизученные мной за два года. Я смотрела на Динкины колени и чувствовала себяполным ничтожеством. Самое время застрелиться из пистолета, унесенного с РиерыАльты.

— Но, может быть… Может быть, есть какой-то выход, а?

— Никакого. Я ничего не понимаю. Господи, мне самойнужно было поехать туда.

— Что ж не поехала? — Я все-таки нашла в себе силыогрызнуться.

— Ладно… Давай попробуем так. Читай мне эту галиматьювслух… Попытаемся разобраться еще раз…

Динка прикрыла глаза, задрала подбородок вверх и уперласьладонями в колени. Теперь она больше всего напомнила медитирующегомальчика-будду, который не знает еще, что он — Будда. Странные, неясные имучительные, как заноза в пятке, мысли о Динке давно преследовали меня. Аздесь, в запущенном испанском саду, предоставленные сами себе, они становилисьпросто невыносимыми. Я по-прежнему тихо ненавидела ее — за взбалмошный нрав, запохотливую всеядность, за разнузданный жертвенный пах, готовый принять в себякаких угодно паломников… Но еще больше — за ее громкую, демонстративнуюненависть ко мне. И еще… Еще…

За рабскую от нее зависимость. Эта зависимость была иной,чем светлая, ничем не замутненная зависимость от бестиария. При всейнеобузданности его персонажей я научилась кормить их с руки, я приручила их:даже мантикора подчинилась мне, дружелюбно оскалив три ряда окровавленных зубови выплюнув по этому знаменательному случаю ошметки чьей-то средневековой руки…Даже мантикора, не говоря уже об обитателях побезобиднее. Обо всех этихunicornis [31], talpa [32], vultur [33]…

А Динку… Приручить Динку не представлялось возможным. Непредставлялось возможным сломить ее ненависть, еще в самом начале «Таис» япыталась это сделать, но все мои попытки так ни к чему и не привели. ПеречитьЛенчику было опасно, перечить Виксан — бессмысленно, перечить Алексу —невыносимо скучно. Я — совсем другое дело. Со мной можно не стесняться ввыражениях, меня можно втаптывать в грязь, блондинистую любимицу продюсера,безмозглого Рысенка с экстерьером овцы. И Динка отрывалась на мне по полной,она яростно мстила за псевдолесбийскую ересь псевдолесбийского дуэта; она,кондовая натуралка, которую заставили жить по странным законам. Ненавистным ейзаконам. Разве можно было вдохновиться моими немощными блеклыми губами, когдаее ждали совсем другие губы: жесткие, терпкие, хорошо заасфальтированные,укатанные, утрамбованные — мужские.

Да и меня саму… Разве меня саму могли вдохновить Динкиныгубы? С привкусом запретных песенок, запретных удовольствий, запретных жестов,запретных запахов… Губы, такие живые для всех и такие мертвые для меня…Безнадежно мертвые, как раздавленная на трассе бродячая собака, какраздавленный в песке морской конек, как раздавленное у самого берегажелеобразное тело медузы…

Вот и сейчас…

Вот и сейчас я смотрела на ее чертовы шевелящиеся губы цветадавленой вишни — и ненавидела Динку. Ненавидела, ненавидела, ненавидела —сильнее, чем когда либо. От этого острого приступа ненависти — такого жеострого, как и Динкины колени, — у меня заложило уши и перехватило горло.Пришить бы эти губы из пистолета Пабло-Иманола Нуньеса! Пришить бы, даром что яи стрелять-то толком не умею и не стреляла никогда, все равно — пришить.Пришить без всякой жалости. А потом смотреть, как они теряют блеск и влагу —пусть на это уйдет вся оставшаяся жизнь, но я увижу их жалкий, засиженныймухами каркас, никому не интересное о них воспоминание… И только тогдауспокоюсь.

Навсегда.

— Ну фиг л и ты молчишь, Ры-ысенок? — вывел меняиз транса Динкин голос. — Давай, читай, что ты там наваяла!

И я, засунув подальше ненависть, принялась читать своисобственные заметки на полях. Мне пришлось прочесть написанное раз десять,прежде чем Динка, сплюнув и кашлянув, вынесла свой вердикт.

— Уже кое-что… С самого начала нужно было так сделать.

— Кое-что — это что? — робко поинтересовалась я.

— Это его третье сообщение. Наш обожаемый продюсерприлетает завтра в девять тридцать утра… Приедет прямо сюда, заморачиваться сгородской квартирой не стоит… И…

Динка повернула ко мне голову, и я поразилась выражению еелица. Ничего человеческого в нем не было. Вернее, в нем не было ничего, чтоделало человека живым. За какие-то десять минут Динка умудрилась статьпергаментн??й, высушенной столетиями страницей из бестиария. И я… Я сразу жепочувствовала к ней такую нежность, что сердце у меня рухнуло прямо в живот. Иего накрыло волной, и этой же волной снова вынесло наверх, под сверкающую сферулегких.