Баба Дуня была потомственной самогонщицей:гнала ее мать, гнала бабка, корни винокурения уходили во времена незапамятные.На тайные денежки ее семья обжилась и жила исправно, однако вскоре одна задругой пошли неприятности. Начались они с того, что дочка уехала в город –учиться на врача. Училась она на родительские денежки, конечно. Почему-тогородская жизнь оказалась необычайно дорогой! У бабы Дуни это вызывало смутныеподозрения, и не напрасно: однажды дочка появилась вся зареванная, держа наруках младенчика, прижитого незаконно, и сообщила, что отец его женитьсяобещал, а потом раздумал: ты-де бесприданница! Это слово было бабе Дуне вполнепонятно. Сама, выходит, виновата, мало работала, коль не заработала дочке наприданое, соответствующее городским требованиям!

Поголосив над обоими сиротинушками и при этомпорадовавшись, что старик помер и не видит, каково солоно пришлось единственнойи любимой доченьке, баба Дуня оставила внука у себя, а дочку опять отпустила вгород – устраивать свою судьбу. На это требовалось еще больше средств, чемпрежде: городской жених разборчив, к нему особый подход нужен! Итак, сноваденьги косяком шли из дому, а тем временем хозяйство ветшало. Дело в том, чтобаба Дуня свято блюла чистоту ремесла и никогда не позволяла себе идти напостыдные ухищрения, подобно своим конкурентам. Те не гнушались сокращать сроквыдержки браги, подогревая ее, чтобы бродила шибче, или дополнительно заправляятоматной пастой – в тех же целях. У умных людей сырье в таких условиях доходилоне за неделю, как положено, а за четыре дня. Ну а если покажется, будтокрепость не та, можно варево чем-то сдобрить. В Лесной особенно полюбился вэтом качестве куриный помет. Нет слов, подванивает зелье, так ведь самогон – недухи! А зело заборист напиток выходит…

Но баба Дуня никогда не прибегала к такимзазорным средствам. С того и не было у нее настоящего, скорого, спорогозаработка. К ней шли только истинные знатоки, любители, а деньги, и большиеденьги, получали конкуренты.

Но все равно – это была жизнь. А потом жизнькончилась: дочка умерла. Оказывается, прибили ее многочисленные женихи – неподелили красавицу… Перед этим «женихи» нагнали самогонки из трех банокстолярного клея и приняли на грудь это дьявольское зелье, запивстеклоочистителем. Через несколько суток в подвале, где проходило «сватовство»,нашли три трупа. Дочка бабы Дуни умерла от побоев. «Женихи» перетравились.

Правда о жизни дочки бабу Дуню совсемподкосила. А еще больше – догадка, куда улетучивались ее трудовые денежки. Избастоит непокрытая, хозяйство наперекосяк пошло, а непутевая дочка тем временем…Или пить было больше нечего?! Уж пила бы самогонку, слезки божьи!

Но эта смерть была не последней в череде бед,постигших бабу Дуню. Жизнь легче не становилась. Деньги обесценивались, исуровое городское слово «конкуренция» все теснее входило в обиход деревни.Дочка первейшей бабы-Дуниной конкурентки вышла за участкового. Некоторое времяназад этот самый Максим Коваленко бил клинья к бабы-Дуниной Иринке, но та сочлаего неровней и умотала в город. А теперь вон как все повернулось.

Максим Коваленко старой обиды не позабыл ивсячески ущемлял бабу Дуню, стараясь ради своей тещи. Постепенно их хозяйствостало самым крепким в Лесной. Как на дрожжах вырос каменный особняк, появилсяновый «Москвич», а потом и «Газель». Смешнее всего было то, что в Леснойсамогонные аппараты издавна называли «максимами» за внешнее сходство сознаменитым старинным пулеметом. У того ствол – и у этого. Тот водой охлаждается– и этот. Ох и строчила Максимова теща из своего «максима»… только не пулями, апервачом!

А во дворе бабы Дуни прошло обличительное,принародное изъятие и разбитие старенького аппарата. Якобы запрещенный бизнес,налогов-то баба Дуня не платит! Можно подумать, теща Коваленки занималасьдругим бизнесом. Можно подумать, она платила налоги! И не у нее ли в новом домебыл запущен просто-таки ликеро-водочный завод. В кладовке булькает брага наподходе. В спальне по веревочке в трехлитровую бутыль сбегает самогон. В сеняхКоваленкина жена разливала зелье по бутылкам и укупоривала их. Единственное, вчем делал Максим Коваленко уступку приличию, это в продаже. Продавали зелье неиз избы, а из баньки, стоящей на задах огорода. Протянул деньги через плетень –и пей, хоть захлебнись!

Бабе же Дуне теперь оставалось полагатьсятолько на пенсию, да еще на милость божью. Убогий – это ведь значит у бога подприглядкой находящийся. Все, чего просила теперь баба Дуня у господа, этомилости для внучка. Но не в добрый час родился Лешенька. «Отстает вразвитии», – сообщила докторша, еще когда в центральной усадьбе былабольничка. «Дурковатый, порченый», – поставила диагноз деревня. «Не отмира сего, – предпочитала говорить баба Дуня и добавляла при этом: –Человек божий!»

Леша ходил в школу – как все. Удивительнеевсего, что в тетрадках у него не было ни одной двойки. Ничего не уча, даже какбы не слушая на уроках (глядел в окошко или вообще в никуда, улыбаясь чему-тонезримому, а может, кому-то), он умудрялся писать без ошибок, а когда стоял удоски, чудилось, будто ему кто-то в ухо нашептывает правильный ответ. Круглымотличником или хотя бы хорошистом Леша не стал только потому, что неудобно жеставить пятерки деревенскому дурачку!

Когда Леша окончил шестой, школу закрыли.Теперь всех перевели в райцентр – в интернат. Но баба Дуня внука туда неотпустила: хватит того, что город у нее дочку отнял! Леша, однако, и сам кучебе не рвался. Пока что он хотел быть только пастухом, как Иоанн Креститель,ну а когда кто-нибудь вдруг спрашивал: «Ну а кем ты, Лешенька, станешь, когдавырастешь?» – отвечал не чинясь: «Святым. А может, и знахарем».

Баба Дуня про себя знала, что и здоровьемсвоим несокрушимым, и молодой стойкостью обязана только внуку. Стоило емуположить руку на больное место, как боль уходила. Людей-то Леша сторонился,одна только бабуля и знала о его силе, но всякая скотина к нему льнула, априметливые хозяева и сами зазывали иной раз «убогонького» к себе на двор:«хотя бы постоять» возле заболевшей Буренки или Пеструшки. Кто давал за этокакую-нибудь малость, кто – не давал… Да и ладно, баба Дуня была благодарна залюбой прибыток.