Эта версия только что пришла ей в голову. Аведь очень похоже на правду! Доктор расправился с Асаном, а теперь опасаетсягнева Хозяина. Решил спрятать концы в воду, уничтожить единственного свидетеля…а свидетель смылся.

Хорошая версия. Только вот в чем штука:замысел «успокоить невесту» стал известен Асану прежде, чем он появился у Лёли.И погиб-то Асан лишь потому, что стал доктору поперек дороги. «Невеста» так итак была обречена.

– Да ты не бойся, я тебя не выдам, –посулила баба Дуня, неверно истолковав выражение тоскливой безнадежности, вдруготуманившее Лёлино лицо. – По Асану пуля давно плакала, вот и укатали уркукрутые горки. А ты, часом, не видала: их вместе с Любкой шлепнули ай порознь?

С Любкой?.. Про какую-то Любку с неприязньювспоминала Олеся. И Асан тоже что-то такое говорил: дескать, он припомнитдоктору Любочку. Лёля, к сожалению, пропустила его слова мимо ушей, слишкомнапугана была. Доктор… Любочка… Вот оно что!

– Я ничего не знаю про это, – сказалаосторожно. – Асана застрелили, а она… с ней что случилось?

– Да будто бы с лестницы грохнулась, –хладнокровно сообщила старуха. – Полезла-де на стремянку пыль обметать, даи навернулась, сердешная. – Баба Дуня обмахнулась небрежнымкрестом. – Нынче же и похороны.

– А вы туда не идете? – робко удивиласьЛёля, знавшая по обычаю своего Доскина, что в случае деревенских похорон домаостаются разве что грудные младенцы (да и тех берут с собой!) и совсемобезножевшие старики. Баба же Дуня была еще весьма резва на ногу!

– Ничего, и без меня зароют, – равнодушноотмахнулась бабуля. – Любка еще та была прошмандовка! С Асаном,душегубцем, нехристем, валандалась, всякую стыдобу позабыв, а к своим такойсучьей мордой оборачивалась… Когда Коваленко тещиного «максима» изувечил, я идумаю: а чтоб теперь мне голову втихаря не поднять? Пошла к мастеру. А мастер унас – знатный, первейший – Любкин отец, Павлуха. Душа-человек, дочка над нимтак уж изгилялась – сердца не было смотреть! Ну, сошлись мы с Павлухой в цене ив сроках, так она, Любка, начатое заделье увидала и донесла, зараза, своемухахалю. Павлуха, спасибо ему, меня не выдал, хоть ему досталось изрядненько.Сказывали, Асанка его на тумаках по двору гонял, выпытывая, кому да зачемзмеевик гнет. Павлуха отоврался, дескать, сам решил счастья попытать, – натом все и кончилось. И денежки мои пропали, что в задаток снесла, и рукомеслоего. Ничего, ужо разойдутся поминальщики, так мы с Лешенькой навестим сироту,снесем бутылочку первача, чтоб утешился да забылся. Хоть она и стервь была,Любка, а все ж родная дочка…

Баба Дуня утерла морщинистые веки краешкомплаточка, пригорюнилась. Вспомнила свою Иринку. Та ведь тоже ей родная дочкабыла, хоть и…

– Погодите, – недоверчиво подала голосЛёля, – вы что, хотите сказать, что на поминках не пьют? Совсем?! Даладно-ка!

– Вот те и ладно-ка, – вздохнула бабаДуня. – Нет, конечно, совсем уж до басурманства лютого мы не дошли, постопарику малому дадут опрокинуть на помин души новопреставленной рабы божьейЛюбови, да это ж не питье! Вечером, по избам, люди душу отведут, все-такикастрюля у каждого есть в обиходе, а бражку хоть из печной сажи заведи – всеодно забродит. Но тихо будут пить, как не у себя.

Трезвость – оно, конечно, хорошо, подумалаЛёля. Да только смешно все это! Смешно и нелепо!

– А вы не знаете, почему такие строгости? –спросила не без раздражения. – Ну ладно, Асан – мусульманин, у них там сэтим свои шариатские проблемы. А остальные? Хозяин, случаем, законы шариата неблюдет? Или так уж боится за трудовую дисциплину? В смысле пьяный или с похмелья– плохой работник?

– Пьяный – он ведь посмелее трезвогобудет, – невесело усмехнулась баба Дуня. – Что у трезвого на уме – упьяного на языке. Пусть и заяц во хмелю, а все ж хоть на минуточку храбрецомпобывает. Вот этого барские и побаиваются. Осмелеют да и зачешут языками-то.Осмелеют – и без спросу из деревни поедут. Я так мыслю: боится наш баринчего-то или кого-то – пуще смерти боится! Хотя если все так, как ты говоришь,если Асанку и впрямь шлепнули – может, облегчение народу какое выйдет?

И вдруг испуганно замекал козленок.

Баба Дуня и Лёля враз обернулись. Леша какзабрался с ногами на большой сундук, покрытый домотканой дорожкой, так ипросидел там почти недвижно, держа на руках своего серенького приятеля. То липрислушивались оба к разговору, то ли подремывали на пару, но сидели они тактихо, что и Лёля, и баба Дуня порой забывали об их существовании. И вот теперькозленок тревожно заверещал, а Леша приподнялся, уставился на дверь огромнымииспуганными глазами.

Шаги на крыльце? Или со страху чудится?..

– Хозяйка! – позвал Андрей, опираясь накалитку и вглядываясь в окна, едва различимые за разросшимися белыми сиренями.Сирень уже отошла, теперь роскошные кусты были покрыты рыжими, отцветшими,жухлыми кистями, и только на самых верхних ветках еще светились тугие маленькиесоцветия. – Эй, есть кто дома?

– Она, наверное, в огороде, – предположилДмитрий. – Погоди, я в проулочек сверну, посмотрю.

Однако поход в проулочек не дал никакоготолку: ухоженный огород был пуст. Увидев, что приятель возвращается с унылымвидом, Андрей снова завопил:

– Эй, хозяйка!.. Елизавета Михайловна-а!

– Чего блажишь? – пробормотал кто-торядом, и, оглянувшись, друзья увидели невысокого мужичка, которого, по скудостисложения, вполне можно было принять за мальчонку, когда б не обрюзгшее отперманентного бодуна, изборожденное тяжелыми морщинами лицо застарелогопьяницы. Он стоял чуть покачиваясь и крепко держался за ограду, поводя головойс плеча на плечо и мученически заводя порою глаза. – Мужики… Закурить найдется? –прошептал, нищенским жестом протягивая руку, и Дмитрий, отказывая страдальцу,чуть ли не впервые в жизни испытал сожаление, что не курит.

– Хреново… – вздохнул мужик и понурил голову,еще крепче вцепившись в забор.

– Не знаешь, где хозяйка? – спросил Андрей. –Зовем, зовем, а ее не видать.

– Лизка-то? – уточнил абориген, воздеваяочи горе. – Лизка, она… она в церкву с другими бабами уехала. В Курмыш.Там храм божий, ну и подались…

– С чего бы? – удивился Андрей. –Панихида или крестины?

– К вечерней службе. Нынче праздникпрестольный, – пояснил мужик, сделав попытку сдвинуться с места, но несмог. – Престольный, значит, праздник… Вот и я… отмечал.