вытекающее из самой природы товарной формы, получает в сознании людей ложное представление: им кажется, что способность денег выражать и соизмерять стоимость товаров является таким же естественным свойством благородных металлов (золота и серебра), как свойство магнита притягивать к себе железо. Тем самым овеществление производственных отношений в деньгах получает всеобщее выражение.[684] В результате деньги рассматриваются как особая вещь, способная в силу своей природы обмениваться на все другие вещи. Поэтому деньгам приписываются сверхъестественные свойства неограниченной власти над людьми. В действительности же эта власть является лишь выражением существующих производственных отношений, которые складываются между людьми посредством денег. Отсюда вытекает магический характер самих денег, всеобщее преклонение перед ними, обожествление их. «Золото – удивительная вещь! Кто обладает им, тот господин всего, чего он захочет. Золото может даже душам открыть дорогу в рай»,[685] – писал Х. Колумб в своем письме в 1503 г. с Ямайки.

Однако фетишистские представления о могущественной силе золота обусловлены отнюдь не его естественными свойствами, а всевластной ролью всеобщего эквивалента, в качестве которого выступает данный металл в условиях товарного производства. Как будет показано ниже, денежный фетишизм получает наиболее яркое проявление в капиталистическом обществе, где товарное производство становится всеобщим. В этом обществе «отношения людей в общественном процессе производства чисто атомистические. Вследствие этого их производственные отношения принимают вещный характер, не зависимый от их контроля и сознательной индивидуальной деятельности. Это проявляется, прежде всего, в том, что продукты их труда принимают вообще форму товаров. Таким образом, загадка денежного фетиша есть лишь ставшая видимой, слепящая взор загадка товарного фетиша».[686]

Завершая анализ товарно-денежного фетишизма, К. Маркс выделял два существенно важных момента. Во-первых, товарно-денежный фетишизм выражается в такого рода формах, которые как раз и образуют категории буржуазной политической экономии. Для нее «это – общественно значимые, следовательно, объективные мыслительные формы для производственных отношений данного исторически определенного общественного способа производства – товарного производства».[687] Во-вторых, товарно-денежный фетишизм суть историческое явление, свойственное лишь этому способу производства. «Поэтому весь мистицизм товарного мира, все чудеса и привидения, окутывающие туманом продукты труда при господстве товарного производства, – все это немедленно исчезает, как только мы переходим к другим формам производства».[688]

Одним из наиболее излюбленных методологических подходов буржуазной политической экономии, отмечал К. Маркс, является робинзонада, т. е. рассмотрение отдельного, изолированного от общества, производителя. Представим себе индивидуальное производство Робинзона, живущего на необитаемом острове. Как ни скромен Робинзон в своих привычках, он, тем не менее, должен удовлетворять разнообразные потребности, а потому он должен соответственно выполнять различные виды трудовой деятельности (изготовление орудий труда, мебели, охота, рыбная ловля, приручение диких животных и т. д.). Несмотря на разнообразие его трудовых функций, все они суть лишь различные формы деятельности одного и того же человека. Следовательно, человеческий труд вообще существует здесь в единичной, индивидуальной форме. При таком производстве продукты труда обособляются друг от друга только по натуральной форме, а не по затратам труда вообще. В силу этого Робинзон должен точно распределять свое рабочее время между различными трудовыми функциями.[689] Подобное распределение свидетельствует о том, что отношения между Робинзоном и вещами, составляющими его индивидуальное богатство, достаточно просты и прозрачны, понимание которых не требует особого напряжения ума. Вместе с тем в них уже заключаются все существенные условия для определения стоимости.

В европейском средневековье все общественные отношения базировались на личной зависимости людей друг от друга. «Но именно потому, что отношения личной зависимости составляют основу данного общества, труду и продуктам не приходится принимать отличную от их реального бытия фантастическую форму. Они входят в общественный круговорот в качестве натуральных служб и натуральных повинностей. Непосредственно общественной формой труда является здесь его натуральная форма, его особенность, а не его всеобщность, как в обществе, покоящемся на основе товарного производства»[690]. Например, в глазах крепостного крестьянина часть его труда была трудом, отданным в силу его личной зависимости феодалу, в ясной и понятной форме в виде барщины, т. е. работы на поле своего господина. Десятина, которая отдавалась попу, представляла собой тоже часть труда крепостного крестьянина, за которую служитель церкви отпускал ему «грехи». Таким образом, общественные отношения проявлялись здесь как личные отношения этих лиц, а не облекались в форму отношения вещей, продуктов труда.

Далее К. Маркс рассматривает в качестве общего, т. е. непосредственно обобществленного труда, характерного для деревенского патриархального производства крестьянской семьи, – своеобразного пережитка первобытной формы обобществления труда. При данной форме производства каждая семья производит для собственного потребления различные продукты: хлеб, скот, пряжу, холст, предметы одежды и т. д. Все они суть натуральные продукты и потому не противостоят друг другу как товары. Эти продукты различаются между собой по своей натуральной (полезной) форме, а не по воплощенному в них труду вообще, поскольку последний есть труд одной семьи как единого целого. Что же касается различных видов полезного труда, выполняемых ею (уход за скотом, прядение, ткачество, портняжество и т. д.), то эти виды труда являются непосредственно общественными функциями в своей натуральной форме, так как они покоятся на естественно выросшем разделении труда (по полу, возрасту и т. п.). В соответствии с ним сознательно регулируется распределение труда между всеми членами семьи. Но индивидуальная затрата их индивидуальных рабочих сил уже с самого начала выступает здесь как общественное определение самого труда, потому что эти индивидуальные рабочие силы с самого начала функционируют здесь лишь как составные части совокупной рабочей силы семьи.

«Наконец, представим себе, – писал К. Маркс, – для разнообразия, союз свободных людей, работающих общими средствами производства и планомерно (selbstbewupt) расходующих свои индивидуальные рабочие силы как одну общественную рабочую силу. Все определения робинзоновского труда повторяются здесь, но в общественном, а не в индивидуальном масштабе».[691] Действительно, все продукты труда Робинзона принадлежали ему и составляли непосредственно предметы потребления для него самого. Весь продукт труда союза свободных людей представляет собой совокупный общественный продукт. Часть этого продукта служит здесь снова в качестве средств производства; она остается общественной. Другая часть потребляется в качестве жизненных средств всеми членами данного союза. Поэтому она распределяется между ними. Способ этого распределения изменяется соответственно характеру самого общественно-производственного организма и ступени его исторического развития. В сравнении с товарным производством предположим, что доля каждого производителя в жизненных средствах определяется его рабочим временем. При этом условии само рабочее время играет двоякую роль. С одной стороны, его общественно-планомерное распределение устанавливает надлежащее отношение между различными трудовыми функциями людей и их различными потребностями. С другой стороны, рабочее время служит вместе с тем необходимой формой индивидуального участия производителей и в совокупном