императорской аудиенции, назначенной во дворце Неба в 3 ч. 30 м. пополудни того же дня. Гостеприимные хозяева предложили руководить нами с условием, что мы заранее все соберемся в Hotel de Palais. Большинство поехало на джинрикшах, хотя, по-видимому, избранное сеульское общество отдает предпочтение паланкинам старинного фасона, выкрашенным мрачной черной краской. Ехать пришлось по узким, пыльным улицам; носильщики и рикши немилосердно толкали друг друга, всячески стараясь перегнать, чтобы первому приехать во дворец. Мы сошли у первых ворот: остальное пространство нужно было, согласно этикету, пройти пешком. За несколько времени до нашего приезда дворец сгорел; было выстроено временное здание для приемов знатных иностранных посетителей.

Нас пригласили прежде всего в большую залу, откуда несколько дверей вело в другие приемные комнаты. Встретивший нас придворный здоровался с каждым по мере того, как мы мимо него проходили. В комнате, куда нас провели, были поданы сигары, сладости и чай. Судя по температуре воздуха, было бы приятнее обойтись без последнего! Мебель и вся обстановка производила впечатление будничной, мелкобуржуазной среды, но две великолепные эмалевые вазы клуазонне странно дисгармонировали с окружавшими их мещанскими вещами. Церемониймейстер установил порядок, в котором должно было состояться представление императору… Его помощники провели нас к двери, задрапированной тяжелой портьерой, откинув которую мы очутились в присутствии Сына Неба.

На дальнем конце комнаты, на возвышенной эстраде между двумя окнами, стояли император и наследный принц перед великолепно вышитой шелковой ширмой. Из придворных при аудиенции присутствовал только главный евнух, высокого роста, но дурно сложенный, небрежно прислонившийся к одной из колонн, и два иностранных военных агента, благоразумно державшихся на заднем плане.

Император — полный, добродушного вида человек, держится с достоинством, хотя веселый блеск маленьких глаз выдает человека, любящего весело пожить и насладиться жизнью. Лицо наследного принца было совершенно бесстрастно; по-видимому, он совершенно не интересовался происходившим вокруг него. Он очень любит чеснок, а чтобы скрыть эту слабость и уничтожить его едкий запах, он постоянно сосет кусок имбиря, перебрасывая его со щеки на щеку, подобно матросу, жующему табак. Отец и сын были одинаково одеты в белых национальных костюмах; на голове — волосяные «формы». Поочередно проходя мимо императора, мы кланялись ему два раза, а наследному принцу — один. Некоторые из нас с подобающим уважением раскланивались даже и с евнухом! По окончании церемониального приема, мы поехали в японское посольство, где нас ждал ужин, поданный al fresco. Ели мы его палочками под звуки отрывков из опер, исполненных дворцовым оркестром. День блестяще закончился прочтением только что полученной телеграммы от адмирала Того, возвещавшей о вторичном поражении русского флота. На следующий день мы возвратились в Чемульпо и на свой пароход. Снявшись рано утром с якоря, мы пошли умеренным ходом, — но куда — нам не сказали.

Оказалось, что целью этого перехода был дикий и уединенный залив Хайджу, служивший адмиралу Того секретной базой в первый период войны. (Не лишнее вспомнить, что русские донесения обвиняли англичан в данном адмиралу Того разрешении пользоваться, как базой, Вейхавеем).

Главной привлекательностью залива Хайджу была глубокая таинственность, его окружавшая. Адмирал Того устроил здесь телеграфную станцию, работавшую так успешно, что, несмотря на расстояние в 1700 миль от Токио, депеши доходили туда в десять минут. Такараби любезно разрешил нам высадиться на берег, предупредив только не ходить по траве, в которой кишат ядовитые змеи. Обойдя ближайшие окрестности в сопровождении офицера, заведовавшего станцией, мы возвратились на пароход, нагруженные целыми снопами полевых цветов.

На следующий день нам неожиданно пришлось остановиться: наступил туман, настоящий корейский туман, продержавший нас ровно три дня на одном месте. Каждый, кому хоть однажды довелось испытать туман в море, знаком с нагоняемой им смертельной тоской! Бывшие на пароходе два японских художника, Тоджи и Мураси старались развлечь нас, показывая изумительные образчики своего волшебного искусства. Особенное восхищение во всех возбуждала ветка белых хризантем на белой же бумаге! Некоторые европейцы старались им подражать, но я должен сознаться, что наши первые усилия на этом поприще выглядели достаточно неуклюжими!

Во время этой невольной стоянки, однажды ночью мы вдруг неожиданно увидели огни и услышали гром больших орудий. Матросы сбежались со всех сторон; шлюпочная команда стояла около шлюпок, готовясь спустить их на воду по первому приказанию. Возбуждение скоро улеглось, услышав решение Такараби немедленно уйти, несмотря ни на какой туман. Был дан ход в семнадцать узлов, и мы скоро избегли опасности быть взятыми в плен. Я рано ушел в каюту. Вдруг, около девяти часов вечера, мой вестовой, вбежав ко мне, начал быстро завинчивать глухие ставни иллюминаторов, что-то объясняя насчет прожекторов и броненосцев. Опять в воздухе запахло боевой тревогой. Кое-как ощупью я выбрался наверх, на палубу, где увидел, что все огни уже потушены. Затаив дыхание, в полном безмолвии, отдельные группы с тревожным беспокойством всматривались в темноту. Мы снова услышали гул орудий и увидели ищущие лучи прожекторов. Удалось ли пробиться русской эскадре? Или это нас ищут владивостокские крейсеры? Ответа не было. Скрытые в густом тумане, мы продолжали уходить полным ходом от близкого к нам неприятеля. В продолжение всей ночи от времени до времени тревога поднималась вновь. Многие пассажиры долго не ложились, оставаясь на палубе, или в салоне. Утром целая батарея пустых бутылок красноречиво свидетельствовала о глубокомысленных рассуждениях на жгучую тему о том, что могли бы с нами сделать русские, неожиданно захватив нас в плен?

В субботу мы снова стали на якорь в дружественных водах бухты Хайджу. Корреспонденты рвались сообщить известия о бывшем сражении, но Такараби решительно этому воспротивился, сказав: «Это называется сообщением сведений… Мы не желаем, чтобы русские имели хотя малейшее представление о том, где мы находимся и что мы намереваемся делать»…

При получении каких-либо важных известий с театра войны, на «Маншу-Мару» было заведено обыкновение извещать об этом всех пассажиров звоном в пожарный колокол. Энергичнейший звон возвестил однажды, что будет читаться только что полученный Gogei. Капитан Такараби уже находился в салоне. Объяснив и начертив на черной доске положение эскадр в последней битве, он сообщил нам неприятное известие, что поблизости видели владивостокские крейсеры. Они были атакованы нашими контрминоносцами, но результат нападения еще до сих пор неизвестен. Очевидно, это и была та самая стычка, свидетелями которой мы невольно оказались, когда так поспешно пришлось бежать с поля битвы, будучи только транспортным судном! Более молодые пассажиры волновались и сердились на наше бездействие, хотя не предвиделось ни малейшей возможности помочь этому обстоятельству. Было немыслимо подвергать риску «Маншу-Мару», особенно теперь, когда на ней находилось столько выдающихся государственных деятелей, хотя русские, конечно, были не прочь вновь овладеть своим пароходом.