Мы доели с хлебом суп, сваренный из обрезков, под навязчивоебормотание радиосериалов, которое сочилось сквозь окна, распахнутые нацерковную площадь.

— И что дон Густаво?

— Я познакомился с его племянницей, Кларой.

— Со слепой? Говорят, она редкая красавица.

— Не знаю, не заметил.

— И хорошо.

— Я сказал, что мог бы завтра зайти к ним после уроков,чтобы почитать бедняжке вслух, она так одинока. Конечно, с твоего разрешения.

Отец украдкой поглядел на меня, словно пытаясь понять — толи он постарел слишком рано, то ли я преждевременно повзрослел. Решив переменитьтему, я задал вопрос, который волновал меня до глубины души:

— Скажи, это правда, что во время войны людейотправляли в Монтжуик и они оттуда уже не возвращались?

Отец съел еще ложку супа и внимательно посмотрел на меня. Наего губах подрагивала улыбка.

— Кто тебе это сказал? Барсело?

— Нет, Томас Агилар, он в школе всякое рассказывает.

Отец снова кивнул:

— Во время войны порой случается то, чему трудно найтиобъяснение, Даниель. Даже мне не все бывает понятно. Иногда и не стоитдокапываться до истины. — Я продолжал молча смотреть на него. — Передсмертью твоя мать просила меня никогда не говорить с тобой о войне, чтобы утебя не осталось никаких воспоминаний о произошедшем.

Я не нашелся что ответить. Отец прищурил глаза, словнопытаясь что-то разглядеть в воздухе: тот прощальный взгляд или повисшую затемтишину, а может, мою мать, которая могла бы подтвердить его слова.

— Иногда я жалею, что послушался ее.

— Не имеет значения, папа…

— Нет, имеет, Даниель. После войны все имеет значение. Да,это правда, множество людей вошли в эту крепость и уже не вышли оттуда.

Наши взгляды на секунду встретились. Затем отец встал иудалился в свою комнату, унося с собой свою молчаливую боль. Я собрал тарелки исложил их в маленькой мраморной раковине. Вернувшись в столовую, я погасил свети сел в старое отцовское кресло. Шторы подрагивали, колеблемые дыханием улицы.Спать не хотелось, не хотелось даже делать попытку заснуть. Я подошел коткрытому балкону и выглянул на улицу, привлеченный мерцанием фонарей. В темномпятне тени на мостовой угадывалась неподвижная фигура. Нервно подрагивавшийянтарный огонек сигареты отражался в его глазах. Он был одет в темное, однарука — в кармане куртки, в другой — зажата сигарета, окутывавшая легкимоблачком дыма контур его лица. Он молча смотрел на меня, и фонарь, светившийему в спину, не позволял мне разглядеть его. Время от времени незнакомецнеторопливо затягивался, неотрывно глядя мне в глаза. Когда соборный колоколпробил полночь, он легонько кивнул мне; я догадался, что он улыбается, хотя ине мог этого видеть. Я хотел ответить на его приветствие, но почему-то не могпошевелиться. Он развернулся и пошел прочь, прихрамывая. Я едва ли придал бызначение появлению незнакомца в любой другой день. Когда его фигура скрылась вночной дымке, я почувствовал, что у меня перехватило дыхание, а на лбу выступилхолодный пот. Точно такая же сцена была описана в «Тени ветра». Главный геройромана каждый вечер выходил на балкон, и из полумрака на него смотрелнеизвестный, затягиваясь сигаретой. Его лицо всегда оставалось в тени, и лишьглаза мерцали, словно угольки. Человек стоял, засунув одну руку в карманчерного пиджака, а затем удалялся, прихрамывая. Тот, кого я только что видел,мог быть обычным полуночником, человеком без имени и лица. В романе Караксаэтим незнакомцем был дьявол.

Глубокий сон и мечта о встрече с Кларой успокоили меня, имне стало казаться, что ночное видение было простой случайностью. Возможно,неожиданная вспышка воспаленного воображения была предвестием быстрого роста, стольмною желанного, поскольку, по словам наших соседок по подъезду, я обещалпревратиться в мужчину если не привлекательного, то, по крайней мере, приятногона вид. Ровно в семь, надев свой лучший костюм и источая аромат отцовскогоодеколона «Барон Денди», я стоял перед домом дона Густаво Барсело, исполненныйрешимости дебютировать в роли домашнего чтеца и завсегдатая салонов. Букинист иего племянница жили в роскошной квартире на Королевской площади. Служанка впереднике и чепце, напоминавшем шлем легионера, с театральным поклоном открыламне дверь.

— Вы, должно быть, молодой господин Даниель, —сказала она. — Бернарда, к вашим услугам.

Бернарда говорила напыщенно, с акцентом, выдававшим в нейуроженку Касереса. Она устроила мне торжественную и обстоятельную экскурсию порезиденции Барсело. Квартира, занимавшая второй этаж, опоясывала все здание ипредставляла собой цепочку галерей, залов и коридоров. Мне, обитателю скромногожилища на улице Санта-Ана, она представилась миниатюрной копией Эскориала.Оказалось, что дон Густаво, кроме книг, первоизданий и прочих библиографическихредкостей, коллекционировал статуи, картины и алтарные украшения, не говоря ужо бесчисленных образцах флоры и фауны. Я проследовал за Бернардой по галерее, аточнее, оранжерее, утопавшей в тропической зелени. Стекла рассеивали свет,золотистый благодаря частичкам воды и пыли, висевшим в воздухе. Где-то вздыхалофортепьяно, томительно обнажая нервные ноты. Бернарда пролагала путь, раздвигаязаросли, орудуя грубыми руками портового грузчика, словно мачете. Я, стараясьне отставать, озирался по сторонам и насчитал с десяток кошек и пару огромныхпопугаев огненной расцветки — последних, пояснила служанка, Барсело нарек«Ортега» и «Гассет».[8] Клара ожидала меня по другую сторонуджунглей, в зале, окна которого выходили на площадь. Облаченная в невесомыеодежды из ярко-голубой турецкой тафты, она, объект моих смутных желаний, игралана фортепьяно в потоке рассеянного света, бившего сквозь круглое окно. Клараиграла плохо, сбиваясь на каждой второй ноте, но для меня звуки сливались вбожественной гармонии, а сама она — ее неуловимое подрагивание губ, легкийнаклон головы, прямая спина — казалась небесным видением. Я хотел былокашлянуть, чтобы дать знать о своем присутствии, но меня опередил запах «БаронаДенди». Клара резко оборвала игру, и ее лицо осветила виноватая улыбка.

— На мгновение мне показалось, что это мой дядя, —сказала она. — Он запрещает мне играть Момпу:[9] говорит,то, что я с ним вытворяю, — святотатство.

Единственный Момпу, которого я знал, был худосочный, склонныйк несварению желудка священник, преподававший нам физику и химию, и подобноесовпадение показалось мне чудовищным, более того — невозможным.

— По-моему, ты играешь прекрасно, — заметил я.

— Если бы! Дядя, настоящий меломан, нанял учителямузыки, чтобы как-то со мной совладать, молодого многообещающего композитора.Его зовут Адриан Нери, он учился в Париже и Вене. Я тебя обязательно с нимпознакомлю. Он сочиняет симфонию, которую исполнит Барселонский городскойоркестр, потому что его дядя занимает там высокую должность. Он гений.