— Дядя или племянник?

— Даниель, не будь злюкой. Уверена, Адриан тебе оченьпонравится.

«Как летом снег», — подумал я.

— Хочешь перекусить? — предложила Клара. —Бернарда готовит печенье с корицей, от которого проходит икота.

Мы закусили на славу, мгновенно уничтожив все, что нампринесла Бернарда. Я не знал, как следует вести себя в подобных случаях и чтоделать дальше. Клара — казалось, она просто читала мои мысли — намекнула, что ямогу, когда захочу, приступить к чтению «Тени ветра» и, если готов, долженначать с самых первых страниц. Подражая голосам национального радио, которыеежедневно, после полуденного «Ангелуса»,[10] с образцовойторжественностью выдавали патриотические рулады, я принялся вновь читать роман,только на этот раз вслух. Мой голос, поначалу несколько напряженный, постепенностановился раскованнее, и вскоре я забыл, что читаю вслух, вновь захваченныйповествованием, обнаруживая в тексте каденции и ритмы, сменявшие друг друга,словно музыкальные мотивы, распутывая загадки звуков и пауз, на которые впервый раз не обратил внимания. Новые детали, осколки образов и виденийпроступали сквозь строки подобно эскизу здания, набросанному под разными угламизрения. Я не умолкал в течение часа и прочел пять глав, когда услышалнеумолимый бой многочисленных настенных часов, раздававшийся по всей квартире инапомнивший мне, что уже поздно. Закрыв книгу, я посмотрел на Клару. Онабезмятежно улыбалась.

— Чем-то напоминает «Красный дом», но сюжет кажетсяменее мрачным.

— Подожди, — сказал я, — это лишь начало.Дальше будет хуже.

— Тебе пора, не так ли? — спросила Клара.

— Пожалуй что так. Я не то чтобы тороплюсь, но…

— Если у тебя нет других планов, приходи завтра, —предложила Клара. — Боюсь злоупотреблять твоим…

— Может, в шесть? — с готовностью откликнулсяя. — Так у нас будет больше времени.

Встреча в фортепьянном зале квартиры на Королевской площадистала первой из многих в череде тех, что последовали в то лето 1945-го ипоследующие годы. Вскоре мои визиты к Барсело стали почти ежедневными, заисключением вторников и четвергов, когда Клара брала уроки у этого АдрианаНери. Я проводил в том доме долгие часы и со временем изучил каждую комнату,каждый закоулок и каждое растение в тропических зарослях дона Густаво. Чтение Тениветра заняло недели две, но для нас не составило труда найти, чем заполнитьпоследующие вечера. У Барсело была обширная библиотека, и, за неимениемостальных романов Хулиана Каракса, мы проштудировали десятки книг другихавторов, менее масштабных и более фривольных. Бывали вечера, когда мы почти нечитали и посвящали все свое время беседам или выходили пройтись по площади, ато и до собора. Клара любила сидеть на скамейке под крытой галереей внутреннегодвора, вслушиваясь в людской гул и улавливая звук шагов по мощеным переулкам.Она просила меня описывать фасады домов, людей, машины, магазины, фонари ивитрины, которые попадались нам на пути. Иногда она брала меня под руку, и явел ее по нашей и больше ничьей Барселоне, которую могли видеть только мы. Нашмаршрут всегда заканчивался в кондитерской, на улице Петричоль, за чашкойсливок и сдобными булочками. Посетители порой переглядывались, а лукавыеофицианты не раз говорили мне о Кларе «твоя старшая сестра», но я пропускалмимо ушей все намеки и шутки. Иной раз, то ли из вредности, то ли из скрытойпорочности, Клара делилась со мной столь необычными признаниями, что я не знал,как на них реагировать. Чаще всего она говорила о странном незнакомце, которыйподстерегал ее на улице, когда она бывала одна, и заговаривал с ней сухим,ломким голосом. Загадочный незнакомец, ни разу не назвавший себя, расспрашивалее о доне Густаво и даже обо мне. Однажды он ласково провел рукой по ее шее.Эти признания были для меня мучительны. Клара рассказала, как однажды попросилатаинственного преследователя разрешить ей изучить пальцами его лицо. Онпромолчал, и его молчание она расценила как согласие. Однако стоило ей поднестируки к лицу незнакомца, как тот внезапно ее остановил, так что она едва успелак нему прикоснуться.

— Похоже, что на нем была кожаная маска, —утверждала она.

— Клара, ты все придумываешь.

Но она настаивала, что говорит правду, пока я наконец несдался, терзаемый мыслью о незнакомце, который удостоился возможностиприкоснуться к этой лебединой шее, а может, и не только к шее, в то время какмне вовсе не дозволялось выказывать обуревавшее меня желание. Если бы я был всостоянии спокойно размышлять, то, наверное, понял бы, что мое преклонениеперед Кларой приносит одни страдания. Может, именно поэтому я все большевосхищался ею, следуя глупому людскому обычаю любить тех, кто причиняет боль. Вто лето более всего мне неприятна была мысль о том, что настанет день, когда вшколе вновь начнутся занятия, и у меня не будет возможности посвящать все своевремя Кларе.

Бернарда, за суровым видом которой скрывалась сердобольнаяматеринская натура, в конце концов полюбила меня настолько, что даже решилавзять под свою опеку.

— У мальчика нет матери, — говорила онаБарсело. — Мне так жаль бедняжку.

Бернарда приехала в Барселону сразу после войны, спасаясьбегством от нужды и собственного отца, который нещадно бил ее, обзывал дурой,свиньей и уродиной, а напившись, грубо домогался. Он оставлял девушку в покое,лишь когда она начинала рыдать от страха и при этом вопил, что дочь такая жебезмозглая ханжа, как и ее мать. Барсело наткнулся на нее совершенно случайно —она торговала зеленью на рынке Борне — и, не раздумывая, предложил ей местоприслуги в своем доме.

— Все как в «Пигмалионе», — провозгласилон. — Ты будешь моей Элизой, а я — твоим профессором Хиггинсом.

Бернарда, чьи литературные горизонты ограничивались«Воскресным листком», настороженно взглянула на него.

— Послушайте, я, может, девушка бедная инеобразованная, но порядочная.

Барсело — не профессор Хиггинс и даже не Джордж Бернард Шоу,а потому он не сумел привить своей подопечной безупречные манеры дона МануэляАсанья,[11] но тем не менее ему удалось пообтесать Бернарду,обучив ее речи и манерам барышни из провинции. Ей было тогда двадцать восемь,но она казалась мне лет на десять старше, возможно из-за выражения глаз.Бернарда была набожна и до самозабвения поклонялась Богоматери Лурдской.Ежедневно в восемь утра она приходила на службу в часовню Пресвятой Девы Марии,а исповедовалась не менее трех раз в неделю. Дон Густаво, считавший себяагностиком (что, по мнению Бернарды, было признаком легочной болезни вродеастмы, которой болеют только знатные господа), полагал, что даже элементарныйматематический подсчет опровергает всякую возможность для служанки столькосогрешить, чтобы хватило на такое количество исповедей.