— Если хотите, я мог бы вам читать, — быстропроизнес я просительным тоном и в ту же секунду раскаялся в своей дерзости, несомневаясь, что Клара моим обществом будет тяготиться, если вообще моепредложение не покажется ей смешным.

— Спасибо, Даниель, — ответила она, — этобыло бы просто замечательно.

— В любое время.

Клара медленно кивнула пытаясь отыскать меня своей улыбкой.

— К сожалению, у меня нет того экземпляра «Красногодома», — сказала она. — Мсье Рокфор не пожелал с ним расстаться. Ямогла бы попытаться пересказать тебе сюжет, однако это будет все равно чтоописывать собор как груду камней, которая увенчана шпилем.

— Уверен, у вас получится намного лучше, —пробормотал я.

Женщины обладают безошибочным чутьем и сразу распознаютмужчину, который в них до смерти влюблен, тем более если упомянутый мужчина —малолетка, да еще и набитый дурак. Я обладал всеми необходимым качествами,чтобы Клара Барсело дала мне от ворот поворот, но предпочитал думать, будто ееслепота гарантирует мне некоторую безопасность, и что мое преступление, моебезоглядное и исполненное патетики преклонение перед женщиной, которая вдвоеменя старше, умнее и выше, останется незамеченным. Я мучился вопросом, что онасумела во мне разглядеть, предлагая свою дружбу; возможно, она почувствовала вомне что-то близкое ей самой, ее одиночеству и ее утратам. В своих мальчишескихмечтах я всегда представлял нас как двух беглецов, спасающихся от жизни накнижном корешке, жаждущих затеряться в вымышленных мирах и взятых напрокатгрезах.

Барсело вернулся со своей неизменной кошачьей улыбкой черездва часа, которые промелькнули для меня словно две минуты. Он протянул мнекнигу и подмигнул.

— Рассмотри ее хорошенько, фрикаделька, и не говорипотом, что я твою книгу подменил.

— Я вам верю.

— Ну и дурак. Последней своей жертве, столь жедоверчивой, как и ты (ею стал американский турист, убежденный, что фабаду[4] изобрел Хемингуэй во время празднования Сан-Фермина), я впаял«Фуэнте Овехуну» с автографом Лопе де Вега, сделанным шариковой авторучкой, такчто держи ухо востро: в книжном деле ничему нельзя верить.

Когда мы снова оказались на улице Кануда, уже стало темнеть.Прохладный ветерок овевал город, и Барсело снял пиджак, чтобы накинуть егоКларе на плечи. Не видя в обозримом будущем более подходящей возможности, я какбы случайно обронил, что, если они не против, я мог бы завтра заглянуть к ним,чтобы почитать вслух главы из романа «Тени ветра». Барсело искоса взглянул наменя и сухо рассмеялся.

— Парень, уж больно ты шустрый, — процедил он,хотя в его тоне слышалось одобрение.

— Если вас это не устроит, я мог бы зайти в другойдень…

— Слово за Кларой, — сказал букинист. — У насв квартире уже живут шесть кошек и два какаду. Так что одной зверушкой больше,одной меньше…

— Тогда я жду тебя завтра около семи, —проговорила Клара, — Адрес знаешь?

В детстве одно время, может быть из-за того, что меня всегдаокружали книги и книготорговцы, я хотел стать писателем и прожить жизнь, похожуюна мелодраму. Побудительным мотивом к выбору литературной карьеры, если несчитать волшебной легкости, с которой человек взирает на жизнь с высоты своихпяти лет, стало чудо мастерства и филигранности, выставленное в витринемагазина письменных принадлежностей на улице Ансельмо Клаве, что за зданиемканцелярии военного коменданта. Предмет моего восхищения — черная авторучка,изукрашенная причудливыми узорами, — венчал витрину, словно драгоценныйкамень корону. Эта ручка, великолепная сама по себе, была к тому же воплощениембарочного бреда из золота и серебра, а ее бесконечные грани сверкали, словноАлександрийский маяк. Когда отец выводил меня на прогулку, я канючил, пока неуговаривал его свернуть к магазину. Отец говорил, что эта ручка, должно быть, принадлежалапо меньшей мере императору. Втайне я считал, что из-под прекрасного пера могутвыйти только самые достойные сочинения, от романов до энциклопедий, и письматакой силы и выразительности, что их не нужно будет отправлять по почте. Янаивно верил, что все написанное той ручкой может дойти куда угодно, вплоть дотой непостижимой дали, куда, по словам отца, навсегда ушла моя мать.

Однажды мы решили зайти в магазин и расспросить одрагоценной ручке. Оказалось, что это истинный венец письменных принадлежностей— «Монблан Майстерштюк» из номерной серии — и раньше ручка принадлежала, так,по крайней мере, с важным видом утверждал приказчик, самому Виктору Гюго. Онсообщил, что именно этим золотым пером были выведены строчки «Отверженных».

— Это так же верно, как то, что источник Вичи Каталан[5] находится в Кальдасе, — заверил нас приказчик.

Вдобавок он сообщил нам, что сам купил ручку уколлекционера, прибывшего из Парижа, удостоверившись в ее подлинности.

— Какова же цена этого средоточия чудес, позвольте васспросить? — поинтересовался отец.

Услышав цифру, он сделался бледным как полотно, но я был ужеокончательно ослеплен. Приказчик, видимо приняв нас за ученых-физиков, сталнести какую-то ахинею о сплавах драгоценных металлов, ориентальных эмалях иреволюционной теории поршней и сообщающихся сосудов — познаниях, которые сумелсоединить сумрачный тевтонский гений, дабы придать безупречное скольжениеосновному орудию графических технологий. К его чести должен сказать, что, хотямы, скорее всего, с виду были голью перекатной, продавец позволил нам подержатьручку в руках и даже наполнил ее чернилами и протянул мне пергамент, чтобы янаписал свое имя, приняв таким образом эстафету от Виктора Гюго. Затем он протерручку тряпочкой, восстанавливая первоначальный блеск, и водрузил на прежнееместо.

— Может, в другой раз? — пробормотал отец.

На улице он ласково объяснил мне, что мы не можем позволитьсебе таких расходов. Книжная лавка приносила ровно столько, сколько былонеобходимо, чтобы сводить концы с концами и оплачивать мое обучение впрестижной школе. Перу великого Гюго придется подождать. Я ничего не сказал, ноотец наверняка прочел на моем лице разочарование.

— Давай сделаем так, — предложил он. — Когдаты подрастешь и начнешь писать, мы вернемся сюда и купим ручку.

— А если ее уже купит кто-то другой?

— Эту ручку никто не купит, поверь мне. Ну а если икупит, мы закажем у дона Федерико такую же, у него золотые руки.

Дон Федерико, часовщик из нашего квартала, время от временизаходил к нам в магазин, и был, должно быть, самым любезным и обходительнымчеловеком во всем Западном полушарии. Слух о его мастерстве распространился отквартала Рибера до рынка Нинот. Была у него и другая, менее лестная слава,касавшаяся его увлечения мускулистыми юношами из самых грубых люмпенов исклонности одеваться в накидки из перьев, как у звезды тридцатых годовЭстрельиты Кастро.