плечи, тряс изо всех сил, пытаясь разбудить. «Кто-то связал тебя, милая, ноги связал!?» — кричал он, но вместо ног увидел огромный, отвратительный рыбий хвост, чешуя которого блестела в полумраке, как мокрый камень.

«И что с того?! Я люблю тебя, люблю, ты моя!» — голос его сорвался в хрип, он схватил её за голову, притянул к себе, пытаясь поднять. Воздух в груди стал камнем, лёгкие горели, но он не отпускал. «Нет! Я не покину тебя, Ганна!» Ещё раз, с последним рывком, он попытался её поднять — и удалось! Её тело качнулось вверх, но сил вынырнуть уже не осталось. Вода сомкнулась над ним, тёмная, глухая, как могила. И тут он почувствовал, как чьи-то руки подхватили его — сильные, знакомые. Андрей и Павел, с лицами бледными, как у утопленников, но живыми, потянули его наверх. Их пальцы впились в его плечи, глаза смотрели строго, и они тащили, тащили его к свету, прочь от Ганны, от цветов, от той любви, что стала его концом.

Искажённая история этой любви, словно вырванная из древних сказаний, запечатлена в причудливых рисунках на старых фарфоровых тарелках, что висят на стенах шинка «Иван и Ганна» в селе «Длинные Косы». Это место, затерянное где-то на просторах Украины, дышит тайной: ветер здесь шумит в кронах вековых дубов, а река, что вьётся за околицей, шепчет о прошлом, унося его в мутные воды. На тарелках — сцены, выцветшие от времени, но всё ещё живые: вот Иван, с горящими глазами, рвётся к Ганне сквозь бурю, а вот она, с волосами, что струятся, как тёмный мёд, тянет к нему руки из глубины пруда. Рыбий хвост, цветы, что душат, — всё смешалось в этих узорах, как в лихорадочном сне, где любовь и смерть сплелись в смертельном танце.

Но не все в нашей стране верят в эту историю. Одни, сидя за грубыми деревянными столами ресторана, пожимают плечами и хмыкают: «Бабьи выдумки, не иначе». Другие, глядя в тарелки с дымящимся борщом, качают головами: «Сказки всё это, для туристов». А есть и те, кто, затаив дыхание, вглядывается в рисунки, будто ищет в них отражение собственной судьбы. И потому поиски любви — настоящей, жгучей, той, что способна сжечь дотла или поднять из пепла, — продолжаются. Они будут продолжаться всегда: в шорохе листвы, в плеске воды, в стуке сердец, что бьются в надежде найти свою Ганну или своего Ивана, несмотря на все бури и глубины, что ждут впереди.

Жемчужины для Лебедя

В славном портовом городишке, что раскинулся у моря, словно старый матрос после долгого плавания, обитал на правах хозяина свой особый дух. Узкие улочки, мощённые булыжником, вились меж домишек с облупившейся штукатуркой, где каждый балкончик, украшенный чугунными завитушками, хранил свои тайны. Рыбаки с утра орали на пристани, расхваливая улов, а торговки в пёстрых платках, с голосами звонкими, как колокола, предлагали жареную рыбу да горячие пироги с потрохами. Море шумело, как старый казак после доброй чарки, а над ним, в вышине, звезды перемигивались, будто сплетницы на базаре, обсуждая, кто нынче в порту швартуется. Был этот городок — ну вылитая… а впрочем, вы и сами догадаетесь… как в старые времена, с её шумом, гамом, особыми шуточками и той удалью, что в каждом камне чувствовалась.

И вот, среди всей этой суеты, жил-был лебедь. Да не простой, а белый, как самые лёгкие облачка на лазурном небе, и гордый, как сотник перед боем. Звали его, скажем, Лебедь Певун, ибо пел он так, что даже ветер заслушивался и забывал дуть.

Однажды, в день ясный и звонкий, когда солнце плясало на волнах, словно девка на свадьбе, решил наш Лебедь воспеть песнь — да не простую, а Лебединую, чтоб ночь горькая, та, что вечно за спиной тенью бродит, забыла о своём существовании. «Пусть любовь правдой засияет, как храмы вечные, что выше туч стоят! — кричал он, расправляя крылья. — Пусть море горе разберёт по косточкам, а жемчуг новый на дне заблестит, как надежда!»

Но тут, откуда ни возьмись, выползла ползучая тварь — такая хитрая, что сам черт бы ей позавидовал. «Молчи, Лебедь! — шипела она. — Не знаешь ты мощи сил, что в тени таятся. Песнь твоя — гвоздь ржавый, в свет не взойдёт, обман слепых дел из могил не поднять!» И плюнула она ему в душу ядом слов, да так, что сердце у Лебедя защемило.

Однако не из тех был наш герой, что сдаются на милость судьбы! Ветер, старый товарищ его, подхватил Лебедя на руки, за крылья поднял, да понёс к звёздам. Огонь небесный, тот, что грусть сжигает, лизнул его перья теплом, а слезы горькие, как яд, смылись с очей чистыми потоками. И вот, глядя с высоты на мир, поймал Лебедь себя за душу и молвил судьбе неверной: «Эй, старуха, смахну ка я тебя с небес, как пыль с порога! Соединяю я струны сынов твоих, Ревекка, — и пусть лоза сегодня вину свою примет!»

А кто такая эта Ревекка, спросите вы? О, то была женщина из местных легенд, что ходили по городу, как ветер по переулкам. Ревекка — дочь рыбака, с глазами глубокими, как море, и волосами чёрными, будто ночь безлунная. Говорили, что в юности любила она музыканта Якова, чьи струны пели не хуже Лебедя Певуна. Да только судьба-злодейка разлучила их: он ушёл в море на утлом судёнышке и не вернулся, а она осталась ждать, пока годы не иссушили её, как лозу под палящим солнцем. Сыновья её, двое лихих парней, унаследовали от отца дар струн, но пошли разными путями: один стал бродячим певцом, другой — угрюмым рыбаком, что с морем вечно спорил. И вот Ревекка, состарившись, сидела у окна, глядя на волны, и шептала: «Когда ж вы, сыны мои, струны свои соедините?» Судьба её была горька, как вино из переспелой лозы, но в глубине души теплилась вера, что любовь и музыка всё же возьмут вверх над слезами горькими.

И вот Лебедь, зная эту историю (а птицы, говорят, слышат людские сердца лучше нас), решил её судьбу исправить. С этими словами ринулся он вниз, камнем надежды в море упал, да выхватил с самого дна жемчужину — не простую, а для двоих, часть пути их общего. «Песок из страданий — величие! — крикнул он, задорно встряхивая перья. — Но дно любящее — то звезда, что светит нам всем!» И закружился он в танце, весёлый, как