А что же люди? Смотрели они с берега, разинув рты, и дивились: «Вот ведь птица! И скорбь до звёзд подняла, и жемчуг из пучины достала, и нас всех за собой зовёт!» Иные философствовали, потирая бороды: «Жизнь, братцы, — она как тот лебедь: то ввысь, то в пучину, а все ж сияет, коли веру держишь». Другие просто плясали под его песнь, забыв про горе да заботы. А сыновья Ревекки, говорят, в тот день встретились на пристани: один заиграл, другой запел, и струны их наконец слились в одну мелодию, что до небес долетела.

И вот вам пожелания, друзья мои: пойте свою Лебединую песнь, хоть и шипит судьба порой, хоть и ядом плюёт злой сосед. Ветер подхватит, огонь согреет, а жемчуг — он всегда на дне вас ждёт… тех ждёт, кто не боится нырнуть. И пусть дно любящее станет звездой вашей — сияйте, пляшите, живите задорно, как тот Лебедь Певун, что море заставил смеяться, а Ревекке надежду вернул!

P.S.:

Если кто не прознал, то город тот Одессой величают.

Шинка шинка

Кусок первый

«Ой, неудачница-птица, о птица…

Нет у неё гнезда, гнезда,

Ой, эта птица-неудачница, неудачница,

Да ещё и гвоздя нет для креста…»

Семён сидел за шатким деревянным столом, который, по всей видимости, сам устал от жизни и слегка покачивался, будто напился той самой грустной водки. На столе стояла бутылка — мутная, с потёртой этикеткой, словно старуха, пережившая слишком много зим. Он смотрел на неё, прищурив один глаз, как бы пытаясь разглядеть в стекле ответ на свой вопрос.

— Э… грустная водка… почему водка грустная, Йосип? — пробормотал он, растягивая слова, будто тянул резину, пока та не лопнет. Его голос был хриплым, с лёгкой насмешкой, но в глубине таилась какая-то тоска, которую он сам не хотел признавать. Вокруг стола уже собрались люди — случайные зеваки, что слонялись по двору, как потерянные гуси. Они переглядывались, хмыкали, а кто-то даже полез в карман за своей бутылкой, видимо, решив проверить, не спряталась ли там та самая сладкая грусть, о которой говорил Семён.

Йосип, долговязый и тощий, как высохшее дерево, стоял в стороне, прислонившись к облупленной стене сарая. Он молчал, делая вид, что оглох на оба уха и ослеп на оба глаза. Его лицо, морщинистое, подобно старой карте, оставалось неподвижным, только уголок рта чуть дёрнулся… то ли от раздражения, то ли от сдерживаемого смеха. Семён заметил это, конечно, заметил, потому что он всегда замечал такие мелочи, особенно когда был пьян или притворялся пьяным.

— Вот черт, молчит… — буркнул Семён себе под нос, но так, чтобы все услышали. Он ухмыльнулся, обнажив желтоватые зубы, и добавил, словно играя в театре одного актёра: — Молчи, молчи, Йосип, твой язык — как рыба на берегу, всё равно никому не нужен! — Он захохотал, но смех вышел какой-то надтреснутый, будто колокол с щербиной.

Йосип, хоть и притворялся глухим, всё же уловил эти слова. Он незаметно сунул их себе за пазуху, словно ворованный кусок хлеба, завернув в холодные, острые камни, которые всегда носил с собой за пазухой сознания. Зачем он таскал эти камни? Никто не знал. Может, чтобы кидать их в собственные мысли, а может, чтобы напоминать себе о чём-то тяжёлом и давно забытом. Он бросил на Семёна быстрый взгляд — острый, словно осколок стекла, — но тут же отвернулся, будто увидел в небе что-то интересное. Подобно, облаку в форме утки с двумя головами.

Они были приятелями, эти двое. Соседями. Друзьями, если можно так назвать людей, которые время от времени грызли друг друга, как собаки грызут кость, не из злобы, а просто ради какого-то странного удовольствия. Семён вообще считал, что жизнь должна быть сплошным наслаждением. «Даже боль — это наслаждение, — думал он, глядя на свои мозолистые руки, — даже синяки на сердце — как медали за храбрость». Он любил такие мысли. Они кружились в его голове, словно чайки над морем, ныряли в душу, оставляя за собой солёный привкус и лёгкое головокружение.

Когда-то давно эти кружения ему нравились. Сидишь себе на крыльце, слушаешь, как ветер шуршит в кустах, как соседская собака воет на луну, как Йосип где-то вдалеке ругается с курицами, которые опять залезли в его огород. Это походило на покой. Грохот телеги по ухабам, песни пьяных мужиков, смех баб на завалинке, приключения, мечты, воспоминания о том, как он, Семён, однажды чуть не поймал русалку в реке (а может, то была утопленная бочка), — всё это смешивалось в голове, как сахар в чае. Сладко, липко, тепло.

Но теперь сладость пропала. Кружение мыслей стало каким-то горьким, как перестоявший самогон. Красота невесты после свадьбы — вот на что это походило. Исчезла, растаяла, оставив после себя синяки на сердце и привкус ржавчины во рту. Семён нахмурился, потёр виски, словно пытаясь выгнать эти мысли, как тараканов из кухни. «Может, никакой любви и не было вовсе… может? — думал он, глядя на бутылку, которая теперь казалась ему не просто грустной, а прямо-таки плачущей, — А может, её и правда нет? Так ведь я думал… перед женитьбой, или…? Но почему же теперь так желаю… её? Когда её нет?!»

Он вдруг вскочил, опрокинув стул, который с жалобным скрипом рухнул на землю. Зеваки отшатнулись, кто-то хихикнул. Семён пошатнулся, махнул рукой, будто отгоняя невидимых мух, и заорал в пустоту:

— Что же это такое!? Зачем мне этот покой, эта глупость и смирение… Божье? Выдумка! Всё это выдумка! Иллюзия счастья, как… как… — он запнулся, ища сравнение, — как гусь, который притворяется лебедем! Да, вот так!

Йосип, всё ещё стоя около стола, вдруг кашлянул — громко, театрально, будто подавился смехом. Семён обернулся, прищурился, но вместо того чтобы разозлиться, неожиданно расхохотался. Смех его был громким, раскатистым, с каким-то диким весельем. Он хлопнул себя по колену, чуть не упав, и крикнул:

— Йосип, черт тебя дери, ты хоть скажи что-нибудь, а то я тут с бутылкой спорю, а она, зараза, побеждает!

Йосип наконец разомкнул губы. Его голос был низким, скрипучим, как старые ворота:

— Водка грустная, потому что ты её пьёшь, Семён. Она тебя жалеет.

Семён замер, глядя на него широко раскрытыми глазами. Потом захохотал ещё громче, чуть ли не до слёз. Зеваки тоже загоготали, кто-то хлопнул в ладоши, кто-то полез за своей бутылкой, чтобы проверить теорию Йосипа на