Раньше, в незапамятные, еще досоветские времена, Октябрьскаяулица, отходящая от часовни к Большой Покровской, ныне – Свердлова, называласьДворянской. Со старых времен сохранилось с десяток домов – двухэтажных, малостьповетшавших, но еще нарядных, либо сплошь каменных, либо с нижним каменнымэтажом. Они отделены от улицы небольшими палисадниками, заборы которых оплетенывьюнком и хмелем. По бывшей Дворянской улице Лелька никогда не ходит, а если ейдо зарезу нужно попасть на пересекающую ее Ошарскую, то она лучше по Варварке,то есть Фигнер, дальним путем обойдет. Но когда брат, Гошка, идет навеститьЛельку, он непременно пройдет по бывшей Дворянской и не упустит случая, чтобыне скользнуть взглядом по старым особнячкам.

Ну и зачем это нужно, зачем?!

– Лелька! Лелька, выходи! – слышны нетерпеливые молодыеголоса под окном.

Ну да, пора. Сегодня вечеринка – танцевальный вечер в бывшемДворянском собрании, теперь – Доме культуры имени товарища Свердлова. Эх, каклетает в вальсе Лелька, как отбивает каблучками чечетку! Жалко, что запретили вклубах танцевать буржуазные танцы – танго, чарльстон и фокстрот, а то и в нихона была бы первой. «Тебе, Лелька, надо было в артистки идти!» – так говорятвсе. Все, как один, кто видел, как Лелька танцует, кто слышал, как она поет. «Вартистки-стрекулистки!» – хохочет она в ответ и начинает болтать о чем-нибудьдругом. Разговоры про артисток она терпеть не может, так же как и сам театр:никогда туда не ходит, хотя имеет возможность раздобыть контрамарочку черезкого-нибудь из ухажеров.

– Няня, я пошла, – говорит Лелька, наконец отклеившись отзеркала и последний раз проведя по губам помадой. Цок-цок каблучками… Завернулаза занавеску, наклонилась над грузным неподвижным телом, распростертым натопчане. – Тебе чего-нибудь нужно? Попить? Киселя хочешь?

– Нет. Не уходи… – чуть слышно шелестит то, что лежит натопчане – лежит недвижимо уже который год и мечтает о смерти, как о спасении,но Бог все не прибирает: наверное, потому, что тогда совсем уж некому будетприглядеть за детьми.

– Няня, я должна, – глухо отвечает Лелька и низко-низко, такчто лаковый, туго застегнутый пояс врезается в талию, наклоняется, прикасаетсягубами к неживой, пергаментной коже старухиного лица. Черные глаза ее мягко,влажно мерцают, наливаясь непрошеными, ненужными слезами. – Если придет Гошка,скажи, я надеюсь, что сегодня-то… Нет, ничего не говори. Да Гошка, впрочем, всеравно не придет, он тоже там будет. Сегодня там весь город соберется! Можетбыть, и… А ты засыпай, меня не жди, я не знаю, когда вернусь, может быть, иутром. Спокойной ночи, няня.

– Храни тебя Господь…

Лелька с комком в горле выскакивает из-за занавески,втискивает туфли в поношенные ботики, набрасывает потертую котиковую шубу,которую носит этой холодной весной долго-долго.

Глаза угрюмо обшаривают убогую комнатенку.

Вещи раскиданы по колченогим стульям, на покосившемся столетарелка с остывшим супом, на стенках открытки, пришпиленные кнопками. Это всефотографии драматических артисток и артистов Энского театра. Большая загадка,почему Лелька, при всей своей нелюбви к театру, держит их на стенах. Почти всеони старые, еще до революции изданы. Из новых только одна – Клара Черкизова вроли Джульетты. Ведущей актрисе Энского драмтеатра уже под пятьдесят, ей быкормилицу играть или госпожу Капулетти, но нет, она изображает Джульетту.Воздушное платье туго натянуто на могучей груди, рукава-буф чуть не лопаются нашироких плечах, распущенные локоны парика игриво обрамляют накрашенное лицо, ноникакой грим не сможет скрыть угрюмых складок у рта, морщин, избороздивших лоб,«гусиных лапок» в углах глаз. А рядом – совсем другая Джульетта. Тонкая – талиюдвумя пальцами обхватить можно! – молоденькая, с безумным, хмельным блескомогромных глаз. Эта фотография старинная – аж 1903 года. В уголке маленькимибуковками так и написано: «Госпожа Е. Маркова в заглавной роли в трагедии У.Шекспира „Ромео и Джульетта“, 1903 г.». Если внимательно присмотреться кфотографиям, можно найти среди них госпожу Е. Маркову еще в двух ролях: Виолыиз «Двенадцатой ночи» того же Шекспира и Лаллы Рук из спектакля «Песни Индии»по стихотворениям английского поэта Томаса Мура. Ну что ж, очень красивыефотографии, особенно последняя: Лалла Рук так вся и сверкает в роскошном нарядеиндийской принцессы, – поэтому неудивительно, что Лелька украсила ими стенысвоего неуютного жилья.

Засиженные мухами ходики заскрипели, начали отбивать удары.

– Семь часов! Опоздала! – взвизгнула Лелька и вылетела изкомнаты, на ходу набрасывая на голову тонкую белую шаль.

Мужские голоса под окном снова закричали что-то сердитое, ивраз весело зазвучал в ответ беззаботный хохоток Лельки, а потом стало слышночавканье нескольких пар ног по раскисшей грязи, и вскоре все стихло: ни шагов,ни голосов. Компания выбралась на дощатый тротуар и по улице Фигнер, бывшейВарварке, заспешила на Свердловку, в Дом культуры.

Старая женщина повернула голову и посмотрела на слабо теплившийсяогонек лампадки.

– Матушка Пресвятая Богородица… – прошелестели сухие губы. –Помоги ей! Помоги им!

Тишина. Темны и непроницаемы глаза на иконе.

«Кого ты просишь? – медленно текут мысли в старухинойголове. – Что она может? Она хоть и Богоматерь, а все – женщина! Ничем она неможет помочь! Так же, как и ты сама…»

Старуха переводит глаза к другому образу – СпасуНерукотворному. Но глаза Спасителя темны, неприветливы, безответны. Губынеприступно сжаты.

Судит? Или просто бессилен помочь?

Старуха медленно опустила тяжелые веки. Ах, уснуть бы и непроснуться! Не мучиться больше! Нельзя оставить детей? Но какая им помощь отстарой няньки? Одна тоска и непомерная тяжесть забот.

– Господи, прибери меня! Господи, прибери! Господи,освободи!

Старая женщина молится так горячо, так истово, что теряетпоследние силы. Сон смыкает ей веки. Последние капли непролитых слез еще жгутглаза, но она не чувствует этого. Она уже не здесь – на продавленном топчане, вненавистной каморке. Она в другой комнате, в другом доме, рядом люди. Другиелюди, и вокруг другая жизнь. Смех, слезы, печаль, радость… Какое все это былосчастье, какое теперь настало горе!

Кончилась жизнь, кончилась, и никакого нет впереди просвета,и никакой надежды, потому что даже если исполнится то, о чем так мечтаетЛелька, чего жаждет Гоша, это будет значить для них только одно – смерть,страшную и мучительную смерть.