Дмитрий Лазаренко, успешный, известный, талантливый, неможет, не должен так унижаться. Он сделает все, как ему велели, а потомпридумает что-нибудь, выйдет из-под ее контроля, не даст манипулировать собойтолько из-за того, что она узнала о его ошибке. Он всегда отлично находил выходиз любого положения, виртуозно придумывал всякие ходы и точно знал, что нужноделать, чтобы выйти сухим из воды.

“Это не мои сигареты, мама! Ты что, мне не веришь?! Ты с умасошла, разве я стал бы курить?! Я не брал никаких денег! Мама, мне нужноработать, а отец пристал с какими-то деньгами! А бабушка пусть купит другиеочки, если ей кажется, что она видела меня среди бела дня на “Пушке”! Я ездил клитераторше в Марьину Рощу! Ну приехал в полдвенадцатого! Мне ведь нужно кэкзаменам готовиться, вот я и…”

По совершенно непонятной для Димочки причине и родители, ибабушка верили ему безгранично и абсолютно. И в один прекрасный день он решил,что и сочинять ему совершенно незачем, достаточно просто послать их подальше,чтобы не приставали. Черт их знает — то ли они на самом деле были такнепробиваемо тупы, то ли им слишком хотелось верить своему мальчику, то линедосуг было проверять его слова, но доверять ему они не перестали. Этоокончательно разрушило Димочкино к ним уважение, зато многократно облегчило емужизнь. С годами он стал относиться к ним снисходительнее: все-такиродственники, можно сказать, “родная кровь”, да и пользы от них больше, чемвреда, — заказ от мэрии, две картины в Манеже, а также мамины борщи исвеженькие денежные купюры, смущенно сунутые в Димочкин карман!

Надо им позвонить или даже наведаться, что ли! Правда, бабкаопять пристанет с разговорами о том, что нужно “жить для других, а не толькодля себя”, а также, что “в наше время работать ради денег считалось позорным!”.

Позорным или не позорным, но бабка всю жизнь прожила сзятем, Димочкиным отцом, который только и делал, что работал ради денег, и онаотлично пользовалась и этими позорными денежками, и его положением.

Принципиальная и непримиримая партячейка, наведываясь кбабке, всегда заседала в просторной и теплой гостиной, за круглым, ореховогодерева столом, который когда-то сработал вечно пьяный самородок,пролетарий-краснодеревщик дядя Юра. Чай подавала домработница Люся. У нее былкружевной передничек и полные белые руки. Английский фарфор партячейке неполагался, поэтому пили из лубочных гжельских кружек, и ванильный кексикЛюсиного изготовления отсвечивал желтым сытным краем на расписной тарелочке, ибелый хлеб дышал в просторной плетенке, и докторская, тоже вполне пролетарская,колбаска прилагалась к этому хлебу… Партячейка любила обсудить свои насущныедела по обращению человечества в истинную марксистскую веру именно за этимстолом, что юного Димочку чрезвычайно забавляло. Кажется, они до сих порприходят, эти полоумные старики и старухи.

Он вновь шевельнулся на стуле и услышал, как отчетливохрустнул в нагрудном кармане рубахи сложенный вчетверо листочек с инструкциями.Лазаренко показалось, что грянул гром и сверкнула молния, что этот хрустуслыхали все, и все поняли, что он больше не тот Димочка Лазаренко, удачливый,успешный, великосветский и тонкий, а самый обыкновенный пошлый преступник,которому предстоит, обливаясь холодным трусливым потом, продолжить то, что онначал так бездарно.

Он справится. Он обязательно справится. Он выполнит то, чтоона хочет.

А там посмотрим, кто кого!..

* * *

Евгений Петрович Первушин пришел на вечер одним изпоследних. Прямо перед ним на школьный порожек взбежала запыхавшаяся МарусяСуркова, которая всегда и везде опаздывала, и вихрем промчалась прямо враздевалку, на ходу стаскивая умеренно модное пальтецо.

Даже в зеркало на себя не взглянула. Даже по сторонам непосмотрела, как делали все, кто входил в залитый беспощадным светом ивыкрашенный в голубой исподний цвет школьный вестибюль. Впрочем, Суркова всегдабыла со странностями и вечно делала что-то не так. Ведь именно за этим бывшиеученики сюда и шли — людей посмотреть, себя показать, точно установить, ктолучше, кто хуже. Кто “состоялся”, а кто — нет. Кто совсем плох, а кто инесказанно хорош, вроде сегодняшнего главного лица — Потапова.

Надо же, как все сложилось!

Казалось бы — Потапов! Ну что он из себя представлял? Даничего он из себя никогда не представлял! Серая посредственность, закопавшаясяв английских глаголах.

В шестом классе родители зачем-то отдали его на теннис, и онстал ходить с ракеткой. Ракеточка у него была самая дерьмовенькая, всамодельном брезентовом чехле, на дне которого болтались еще советскиесине-красные кеды на резиновом ходу. Потапов свою ракеточку обожал, таскал засобой из класса в класс, или, как это называлось, из “кабинета” в “кабинет”, враздевалке не оставлял, все боялся, что у него сопрут такую драгоценность!

И “драгоценность”, конечно, в один прекрасный день сперли.Прямо из “кабинета”.

Евгений Петрович улыбнулся, рассматривая сидящего на сцене,такого важного нынче Потапова. Как он метался, ища свой безобразный брезентовыймешок! Как приставал ко всем — не видел ли его кто! Как бегал в туалет и лазилза все толчки, проверял, не там ли он! Как потом помчался в раздевалку и долгои бестолково тыкался в разные стороны, а мешок все не находился! В конце концовон ушел за школу, чтобы его никто не видел, и кулаком утирал слезы, слизняклопоухий, и там его, зареванного, в соплях и горе, засекла первая красавицакласса Динка Больц, в которую все были тогда влюблены, и Потапов тоже!

Наверное, эта ракетка в истлевшем брезентовом мешке до сихпор гниет там, куда ее засунул тогда Первушин — за пожарным щитом на стенемакулатурного сарая. Женька засовывал, а Вовка Сидорин, комсорг, приплясывая отнетерпения, караулил за углом с осыпавшейся штукатуркой и выцарапанным сердцемс надписью “love”.

Ах, молодость, молодость!..

Евгению Петровичу, как и всем его одноклассникам, в этомгоду должно было исполниться тридцать три, но он чувствовал себя умудреннымжизнью старцем.

Он чувствовал себя таким лет с десяти, наверное.

Он никогда не был так отвратительно глуп, как большинствоего приятелей. Он всегда совершенно точно знал, чего хочет, и отлично предвиделопасности, возможные последствия и обязательные неприятности. Все свои, дажевполне мальчишеские, предприятия он начинал и заканчивал в точном соответствиис собственным сценарием, и ему это нравилось. В отличие от всех остальных онникогда не боялся учителей и не считал их небожителями. Он изучал их слабости иотлично ими пользовался.

А что тут такого?

Раиса Ивановна обожала стенды и “наглядную работу”, иПервушин был самым первым, кто вызывался рисовать схемы и диаграммы на плотных,с загибающимися внутрь концами, листах. Рисовать было трудно, листы норовилисвернуться в трубку, но он рисовал самоотверженно, почти истово, и РаисаИвановна умилялась.