Вопрос!

Как будто речь шла о месте в общежитии, а не о кончинеПервушина.

Тогда он был совершенно уверен, что это — конец.

Пришло время собирать разбросанные камни, но они — увы! —оказались совсем не такими, какими представлялись ему поначалу. Это былитяжеленные грязные валуны, а вовсе не кусочки солнечного янтаря, светящиеся наладони…

Совершенно уничтоженный и ни на что не годный, Первушинвынужден был пойти в армию, откуда вернулся совершенно другим человеком. Теперьон ни за что не стал бы даже пытаться управлять марихуанно-амстердамскимВадимом. Теперь он не мог понять, как ему такое в голову пришло!..

Конечно, он восстановился в институте. Попробовали бы они невосстановить его, тем более в армии он вступил-таки в ряды КПСС и хоть в этомсравнялся с ненавистным врагом! Встречаясь в коридорах с бывшими однокурсниками,ушедшими на три года вперед, Евгений отворачивался. Несмотря на всю еговыдержку и теперешнее знание жизни, он не мог себя заставить здороваться сними. Впрочем, нельзя сказать, что и кто-то из них выражал жгучее желаниепоприветствовать Первушина на его новом жизненном этапе.

Попозже он отыгрался. Или ему нравилось думать, что онотыгрался.

Грянула революция 91-го, и всесильные отцы перестали бытьвсесильными, по крайней мере, некоторые из них. При определенной практическойсмекалке и хватке Лондоны и Вашингтоны стали доступны для всех, даже длявыходцев “из низов”, каковым был Евгений Петрович. В отличие от большинствасыновей и дочерей, учившихся вместе с ним, Первушин умел и хотел работать.Хватка и смекалка тоже присутствовали.

Он с отличием окончил ненавистный институт, получилназначение и отбыл в Иран.

Не Женева, конечно, и не Париж, но все-таки и не Тамбов…

А потом, потом…. Потом была история, которая в очередной разперевернула всю его жизнь, но об этом никак нельзя было думать.

Сегодня, как никогда, ему нужна трезвая и холодная голова. Акровь неизменно начинала стучать в висках Евгения Петровича, когда он вспоминало той истории. Еще хуже ему становилось, когда он думал, что о ней теперь знаетне только он.

Конечно, о ней всегда знали те, кто его нанимал. Как обычно,он сразу просчитал последствия и вполне отдавал себе отчет в том, что теперьесть люди, которые смогут управлять им самим, Евгением Петровичем Первушиным.Он знал это так же хорошо, как то, что Валентина Пална непременно поставит емупятерку за импортные записные книжки во вкусно пахнущих кожаных обложках, аодноклассники в очередной раз сочтут его подлизой и подхалимом, но тогда играстоила свеч.

Как и всегда.

Он не может проиграть и сегодня. Он непременно выиграет. Онвсе проверил и просчитал все возможные последствия со свойственной ему зануднойтщательностью. Он даже посмеивался над собой за это свое качество.

Он приготовился. Ему очень повезло, что приехал Потапов,который отвлек на себя внимание присутствующих.

Пусть его купается в лучах славы. Евгению Петровичу нет донего никакого дела. Чуть-чуть, самую малость, самолюбие грело воспоминание отом, как Потапов плакал за школой, а Динка Больц, увидев его, недоуменно пожалавысокомерными плечиками. Это сейчас он такой уверенный и гордый, а тогда онутирал грязным кулаком щеки и выглядел тем, кем был на самом деле, — слабаком иидиотом.

Потапов не помешает Первушину. Ему никто и ничто непомешает.

Он все сделает так, как надо, как он делал всегда —безупречно и предельно четко, полностью сознавая последствия.

Он доведет дело до конца, или ему придется умереть.

Умирать Евгению Петровичу не хотелось.

* * *

Утром позвонил муж и холодно сказал, что не сможет поехать сними в отпуск.

— Ты же обещал! — напомнила Дина, стараясь сдерживаться. —Ты обещал мне и Сереже.

— С Сережкой я сам поговорю, — ответил муж хмуро, — мненадоела Австрия и вся эта тусовка. На лыжах я все равно не катаюсь, а целымиднями пиво пить — противно. Лучше я с ним куда-нибудь еще съезжу, а ты кати всвою Австрию, если тебе охота…

В этом было все дело.

Он не просто не хотел ехать в отпуск. Он не хотел ехать вотпуск с ней.

Положив трубку, Дина задумчиво рассматривала себя в зеркало.

Она давно объявила всем друзьям и подругам, что муж тащит еев Австрию, ей не очень хочется, но отказаться она никак не может — судя повсему, он задумал романтическое путешествие, возвращение к прежним отношениям,так сказать, воссоединение любящих сердец после стольких лет…

Она уже все заказала — самолет, автомобиль, отель. Он долженбыл поехать. В конце концов, он всегда использовал любую возможность, чтобыпобыть с сыном. Ему было совершенно все равно — Австрия, Швейцария или Мари-Эл.

На этот раз, когда его присутствие Дине было простонеобходимо, ему под хвост попала шлея, и ехать он отказался.

Скотина.

Был шанс, что ей все-таки удастся его уговорить, но,позвонив ему после обеда, она поняла, что он решил окончательно и бесповоротно— не ехать!

Он не хочет изображать верного рыцаря Ланцелота перед стаейчужих людей. Надоело.

Хотя это не чужие люди, это лучшие друзья.

Это не его друзья, он их почти не знает, ему с ними совсемнеинтересно, и… короче, он не поедет, и все!

Что-то не так, поняла Дина. Что-то с ним совсем не так, какобычно.

Она немного подумала, потом закрыла дверь в свой кабинет ипозвонила мужниной секретарше Валентине Степановне. Через двадцать минут она вподробностях знала, Что именно “не так”.

Оказывается, он завел себе девицу. Он завел девицу,обхаживает ее, ублажает, и вообще у него, кажется, серьезные намерения…

Намерения! Скотина! Дважды скотина! Трижды скотина!!!

Он должен был вернуться к ней, к Дине. Это была главная,самая патетическая, самая привлекательная часть ее широкоэкранной мелодрамы подназванием “Личная жизнь звезды, или Вернись, я все прощу”.

Господи, дернул ее черт тогда, семь лет назад, развестись сним!.. Зачем она это сделала? Чем он ей мешал? Чего проще было придумать что-нибудь,вроде того, например, что “каждый из нас живет своей жизнью, но все-таки мывместе”! И благородно, и ново, и вполне культурно, по-современному. Он бы навсе согласился. Дину он обожал, а на ребенка надышаться не мог.

Тогда это обожание, и опасливые собачьи взгляды, ипостоянное нежелание выяснять отношения, и то, что он носился с горшками ипогремушками в вечно мятых и залитых то ли вареньем, то ли детскими проделкамиджинсах, Дину просто бесило. Разве так она представляла себе свою семейную жизнь?Разве таким должен быть ее муж, ее, первой красавицы детского сада, школы, апотом института?! В яслях она, наверное, тоже была самой красивой, но ясли ейне запомнились.