и одновременно представляющей собой стихотворную клятву (сауганд-наме). Такие стихи всегда сочинялись в ситуациях, когда поэты желали оправдаться. Касыда Насира – это попытка отвести от себя обвинение в вероотступничестве. Она начинается такими строками:

Пожалуюсь Тебе, о издавна Всемогущий,

На жителей Хорасана, малых и великих.

Что такого я совершил, если они шарахались от меня,

Все – свои и чужие – напрасно?!

Клянусь я Тебе по велению Твоего Пророка:

Не придавал я Тебе ни сотоварищей, ни подобий…

Передал я Твое послание общине Твоей:

[Что] Мухаммад – Посланник, Благовестник,

                                                                  Предостерегающий[46].

Коран принес Твоему Пророку не кто иной,

Как Джабра‘ил, тот благословенный вестник.

Клянусь я смертью и днем Суда и подсчета,

Что Книгу Твою наизусть знаю в сердце своем.

По сути дела, приведенный поэтический текст и биографический комментарий к нему вполне соответствуют стандартной ситуации жития, с одной стороны, и каноническим требованиям жанра поэтической антологии, в которой всегда приводятся обстоятельства сочинения того или иного стихотворения, с другой.

Цитируется Даулатшахом и та философская касыда Насира, которая связана с легендой о его встрече со старцем Харакани. Заканчивается жизнеописание сведениями о произведениях Насир-и Хусрава и о последних годах его жизни, а также о рассказах, связанных с посмертным почитанием его имени в Бадахшане: «Диван Амира Насир-и Хусрава насчитывает три тысячи бейтов и является собранием мудрых изречений и проповедей, речей убедительных и доказательных, а еще ему принадлежит «Книга просветления» в стихах и [книга] «Сокровищница истин» (Канз ал-хакаик) – в прозе. А появление хакима Амира Насир-и Хусрава, сочинившего три тысячи бейтов, связано с эпохой Махмуда Газнави, и он был современником Шейх ар-раиса Абу ‘Али Сины, и говорят, что эти двое беседовали друг с другом. А могила хакима Насир-и Хусрава находится в долине Йумган, которая является одной из областей Бадахшана. Народ этой горной страны искренне верит Насир-и Хусраву, и некоторые пишут о нем, как о султане, а некоторые – как о шахе, некоторые называли его эмиром, а некоторые – сайидом. А то, что пересказывают, что он сидел под сводом горной пещеры и, [питаясь одним] запахом пищи, остался жив – рассказы простолюдинов и доверия не заслуживают. Я, ничтожный, расспросил о том случае шаха Шахид-шаха Султана Мухаммада Бадахши, и тот сказал, что он не имеет под собой основания. А смерть хакима относится к 431 г.х. (1053 г.)».

Очевидно, что, несмотря на то, что Даулатшах следовал сложившейся задолго до него традиции отрицательного отношения к личности и религиозной деятельности Насир-и Хусрава, он выстраивает повествование о нем по схеме жизнеописания праведника, включая в концовку рассказа, хотя и с долей скепсиса, даже упоминание о чудесах.

Даулатшах Самарканди, будучи придворным высокого ранга, связанным с окружением ‘Алишира Наваи, вполне мог принадлежать к суфийскому братству накшбандийа, как и многие другие деятели из той же среды (сам Наваи, его наставник и друг Джами и др.). В этой связи становится понятной ориентация автора антологии на каноническую схему суфийского жития, на что косвенно указывают названия глав – табака и биографий – зикр. С другой стороны, автор мог владеть и знанием арабской антологической традиции, где соответствующий термин (разряды – табакат) прилагался именно к биографиям поэтов.

Как бы то ни было, совершенно ясно, что в XV–XVI вв. жанр поэтической антологии объединил в себе черты разных типов биографической литературы и, соответственно, разные принципы подачи материала.

Элементы антологического подхода обнаруживаются в знаменитом дидактическом сочинении Джами «Весенний сад» (Бахаристан, 1487), седьмая глава-сад (рауза) которого названа «Рассказ о птицах, поющих в рифму в саду красноречия, и попугаях, слагающих газели в зарослях сахарного тростника поэзии». Жанр сочинения, которое создано как реплика на знаменитый Гулистан Са‘ди, ставил Джами в определенные нормативные рамки – книга, как все адабные сочинения, должна была служить просвещению молодого читателя и одновременно развлекать его. С этими задачами «Весенний сад» великолепно справился. Язык его легок для восприятия, рассказы при всей краткости ярки и остроумны, стихотворные вставки уместны и органично вплетены в ткань рифмованной и ритмизованной прозы.

Глава о поэтах отвечает всем этим требованиям и в то же время дает представление об индивидуально-авторских находках Джами, о его педагогических идеях в области просвещения юношества, о его вкусах и предпочтениях знатока поэзии прошлого. Он развивает оценочную и аналитическую сторону антологии и во вводной части главы, и в отдельных сообщениях о поэтах. Сам отбор персоналий может много рассказать о литературно-теоретических взглядах автора сочинения.

Джами в Главе седьмой Бахаристана выступает не только как знаток поэзии прошлого, но и как мастер поэтической критики (накд аш-ши‘р), определяющий место каждого предшественника в традиции и его вклад в ее развитие. Выступает он и как теоретик, дающий определение поэзии, которое, на его взгляд, отражает ее природу: «Поэзия в понимании древних мудрецов – это прежде всего речь, основанная на воображении и фантазии… Более поздние ученые берут во внимание метр и рифму. И вообще, большинство принимают во внимание лишь размер и рифму» (перевод З. Хасановой). Джами вкладывает в свое определение философское понимание поэзии, пришедшее из древнегреческих трудов. Первым, кто сделал это добавление к традиционному определению поэзии в трактатах, включавшее только такие ее свойства, как мерность и рифмованность, был ученый-энциклопедист XIII в. Насир ад-Дин Туси в небольшом трактате «Правила поэзии» (Ми‘йар аш– ши‘р).

Во вступительную часть главы о поэтах Джами включает стихотворное описание поэзии, которое цитировалось ранее и в котором она предстает в образе красавицы в роскошном наряде. В этом описании поэзии можно ощутить дыхание нового стиля, который идет по линии визуализации традиционных образов и придает им новизну изощренной фантазией. Подвергая в теоретических рассуждениях критике излишнюю фигуративную украшенность стиха, Джами в своем собственном творчестве временами отходит от классицистических предпочтений и прибегает к сложным формальным приемам.

Характеристики, которые Джами дает поэтам прошлого, свидетельствуют о его двоякой роли в истории персидской литературы: с одной стороны, он блестяще подводит итог эпохи ранней и зрелой классики, тонко чувствуя все сдвиги и изменения поэзии предшественников, с другой стороны – проявляет повышенный интерес к современности.

Джами точно определяет характер изменений, происходивших с течением времени в жанровой системе персидской поэзии: «Древних поэтов больше привлекали касыды, одические и дидактические стихотворения. Старания же некоторых были направлены на сложение маснави. Внимание более поздних поэтов было приковано к газели» (перевод З. Хасановой). Джами выделяет для каждого из видов стиха своего «пророка»: в сказаниях – Фирдауси, в касыдах – Анвари, в газелях –